Тот засмеялся в ответ:

– А ты разверни ее, разверни…

Алька попытался развернуть хрустящий бумажный сверток, но тот не поддавался, и тогда незнакомец взял его у Альки, потянул его за бантики, и тот сам закрутился и развернулся в его руках, словно на пружинке. Обнаружилось, что в бумажке лежала еще одна бумажка, тонкая и серебристая, а уже в ней действительно была завернута конфета, только не желтая в форме подушечки, а коричневая и раза в три больше, похожая на игрушечную буханку хлеба. Пахла конфета необычайно вкусно, но Альке так понравился процесс раскручивания, что вместо того, чтобы положить конфету в рот, он тут же начал заворачивать ее обратно, скручивать хвостики и снова разворачивать конфету, чем еще больше развеселил мужчину.

Конечно, незнакомец был несколько необычен: его костюм, его густые блестящие волосы, полные губы и чуть грустные, но все время улыбающиеся блестящие глаза, которые он, разговаривая, постоянно переводил то на маму, то на стоящую в стороне Риту. Кажется, именно эта грусть в глазах, которой Алька еще не замечал у других людей, чем-то насторожила Альку, но ничего другого особенного он не увидел.

Еще Алька заметил, что рядом с ним стоит палка, прислоненная к стене, и когда Алька заинтересовался ею, мама объяснила, что дядя Гриша воевал, был ранен на фронте в ногу, и теперь нога болит, и ему приходится ходить с палочкой. На всякий случай Алька посмотрел на ноги незнакомца, но обе ноги были внешне нормальными, в брюках и ботинках, и это несколько успокоило Альку.

Кажется, мужчина еще что-то спрашивал у Альки про ясли и про ребят в бараке, и Алька что-то отвечал ему, но потом Альке разрешили снова идти в коридор, и он убежал и, возможно, быстро бы забыл об этой встрече, если бы через несколько дней они не пошли «к митрошиным».

…Что такое «митрошины» и зачем туда надо идти, Алька не очень понимал, но ему нравилось уже то, что можно было куда-то идти, а не сидеть дома в надоевшем бараке. Поэтому Алька одевался с удовольствием, радуясь неожиданному приключению, а Рита, наоборот, не хотела идти и что-то возражала маме, возможно, хотела остаться играть с девочками. Но мама торопилась, одевала Альку, отчитывала Риту, говорила ей, что нельзя себя вести так, как она себя ведет, сняла со стены гитару и объясняла Рите, как ее нести, чтобы не уронить в снег. А когда они уже наконец оделись, пришел дядя Гриша со своей палочкой, и они уже вместе вышли из барака и пошли куда-то в темноте за барак, куда Алька еще никогда не ходил.

Вокруг барака стояли высокие сугробы, и как только вся их компания повернула за угол, стало еще темнее, и они словно окунулись в эти сугробы и пошли по протоптанной среди них дорожке куда-то вперед по бесконечному пустырю. Вокруг был только снег, слабо светила луна, они шли долго, и Алька только удивлялся, как в такой темноте дядя Гриша и мама различают дорогу в огромном поле и как они знают, куда идти и куда поворачивать к этим «митрошиным». Идти было трудно, и дядя Гриша иногда останавливался, чтобы отдохнуть, Алька тоже спотыкался в снегу, заплетаясь ногами в валенках, и мама иногда брала его на руки, а недовольная Рита с гитарой шла сзади. Алька все время оглядывался на нее, боясь, что она потеряется в темноте, и никак не мог понять, куда они идут, потому что они уходили по пустырю в сторону от жилья и людей, и казалось, что впереди нет ничего, кроме ночи и снежного поля.

Дядя Гриша с мамой говорили о чем-то, звучали слова «выселки», «поселенцы», потом они повернули с дороги на более узкую тропинку, и здесь впереди над снегом стал виден какой-то свет, который, казалось, шел прямо из-под снега. Они прошли еще немного, тропинка пошла вниз, и Алька увидел впереди и внизу нечто непонятное: то ли бугор, то ли большой сугроб, слегка поднимавшийся над пустырем. Все было засыпано снегом, а из-под этого сугроба у самой земли светились два узких оконца, отбрасывая длинные полосы света на окружающие сугробы.