В госпитале лежал Лаврентий, когда в полк нагрянул главный комиссар с китайцами. Построил всех, кто ещё стоять мог, и расстрелял каждого десятого. Потом и в госпиталь пожаловал врачей и раненых расстреливать, видно, не хватило ему, жиду проклятому, русской кровушки. Спасли Лаврентия, сказали, что не их, а только что прибился. Но те глаза, чёрные, как ствол пистолета, долго снились. Не трусливый человек Лаврентий, а тут от ужаса среди ночи, как приходили эти глаза-пистолеты, с криком просыпался.

В двадцать четвёртом, уже в родной станице, стали пропадать его сослуживцы по Красной гвардии, то одного заберут бывшие красноармейцы, а ныне поселённые в казачьих дворах. И вечно они всем недовольные были, то земля не такая, то мало её. Работать не любили, вот и урожай не как у казаков. Не стал Лаврентий ждать, ушёл через горы в Грузию. Нанялся отару пасти. Пятнадцать лет как один день пролетели, и вот всё одно – нашли. Ничего хорошего от власти этой, расстреливающей своих бойцов за то, что три месяца перестала их кормить и припас воинский подкидывать, он не ждал. Однако убивать вестников этой власти не стал, выслушать их решил. Во всяком случае, грузины страдать не будут, плохого от них он тоже не видел. Не по-христиански за чужие грехи невинным страдать. Хотя и грехов за собой и не помнил, но власть подлючая найдёт!

Подремать на солнышке или вещички собрать на всякий случай? Решил подремать вольным пока. Слышал, как кони подошли, как спешивались.

– Товарищ Волик!

«Эх-ма, товарищ! Не гражданин, и то ладно».

– Да, слушаю вас внимательно, товарищи.

– Не могли бы вы глаз открыть и выслушать немного?

«Чекисты, грузины, руки не крутят. Ладно, живите пока».

– Хорошо, что за дело ко мне?

– Товарищ Волик, вас настоятельно просят проследовать в Республиканское управление НКВД.

– Зачем?

– Не могу знать, на месте всё расскажут.

Однако на месте без объяснений затолкали в самолёт, но вежливо, и винтовку не отобрали, а только попросили упаковать в парусину и свёрток опечатали. Ещё дали фанерный ящик с продуктами и кувшин с вином. Вот это да! Так, с мандаринами прилетел в зиму. Охраняли и кормили как царскую особу. Без разносолов, но сытно и сколько хочешь.

Одна закавыка – лыжи. Утром выдали какие-то палки, пригласили на пробежку. Говорю: «Ребята, я, конечно, в книжках читал, но сам первый раз в жизни лыжи вижу». – «Ничего, – говорят, – научим». Когда Барму привезли, я уже по три километра по утрам пробегал.

Зараставшего по самые глаза жёсткой щетиной Барму нашли у золотоискателей. Он уже отсидел в лагере на Соловках, но в двадцать пятом его выпустили с поражением в правах на пятёрочку, то есть запрещено жить в больших городах, а также участвовать в выборах.

В городах Барма жить не хотел ни в каких. Справедливо рассудив, что с его биографией (служба в разведке у Шкуро) ему на Кубань хода нет, подался в Сибирь – там тоже казаки, – прибился к артели, старающейся по поиску золота. Так бы и мыл в тайге, только и там его нашли дотошные службисты. Не так вежливо, как Лаврентия, но без особых грубостей доставили в лагерь под Петроградом, то есть Ленинградом.

Скибу вытащили прям из сибирского лагеря. Сидел второй раз неизвестно за что. После первого срока вернулся домой. Станичники выбрали его в Совет. Через два года всю станицу как контрреволюционную выслали на севера, а Скибу вместе с довоенным атаманом обвинили в реставрации царских порядков и впаяли им по десятке. Старик-атаман вскоре умер, да и Скиба доходил потихоньку. Однако дней через десять в его тело, будто сплетённое из сухих мышц, стала возвращаться сила. Вместе с силой вернулись мысли о побеге. Сбежать он мог и из лагеря, только куда и к кому? Рассказы будущих соратников убедили, что единственное, чему научилась власть, – это контроль за проживающим населением. Конечно, можно было сбежать и затеряться среди крестьянских масс, строивших многочисленные заводы и фабрики, только эта жизнь всё равно была чужая. К тому же приехавший старшина-земляк вселил надежду на амнистию после выполнения особого задания. Старшина, хоть и воевал за красных с самых первых дней, но был своим и подвигами в братоубийственной войне не гордился. Гонял он нас в хвост и в гриву. Навыки боевые восстанавливал. Тело, оказывается, помнило, хотя гибкости былой и выносливости не хватало. Но это дело наживное.