– Здравствуй, мать! – громко, опасаясь, что старуха глуховата, сказал Бастрыков.

– А ты кто будешь? – не ответив на приветствие Бастрыкова, с вызовом в голосе спросила старуха.

– Председатель коммуны Бастрыков.

– А я Фёнка, Ёськина баба.

– А где сам-то старик?

Фёнка замахала руками, остервенело взглянув на Бастрыкова из-под седых прядей, крикнула:

– Ты погубил Ёську! Ты бросил его на потеху лесному!

Старуха помолчала, выставив, как напоказ, длинные изгнившие зубы, и разразилась отборной мужской руганью. Бастрыков попытался остановить ее, но она и слушать его не хотела. Потрясая сжатыми кулаками, перемешивая русские слова с остяцкими, Фёнка проклинала и Бастрыкова и коммуну.

Бастрыкова так и подмывало прикрикнуть на старуху, но он сдерживал себя, зная, что ее гнев вот-вот иссякнет. И в самом деле, устав от своего исступленного крика, Фёнка смолкла даже раньше, чем ожидал Бастрыков.

– Давай, мать, присядем. Поговорить мне с тобой надо, – спокойным тоном сказал Бастрыков и сел на пенек.

Фёнка тоже села на пенек в пяти шагах от Бастрыкова.

– Скажи мне, куда девался старик? – спросил Бастрыков.

Старуха попыталась вскочить, но сил у нее на это уже не хватило, и она опять шлепнулась на пенек.

– Сам знаешь, губитель, – с ярой ненавистью прошептала Фёнка.

– Кто тебе сказал, мать, что я погубил старика? – спросил Бастрыков, заглядывая старухе в ее красные глаза.

– Шаман Иванка все знает, от него ничего не скроешь, – все тем же яростным шепотом сказала Фёнка и, помолчав, продолжала: – Шаман Иванка мох жег, в золу смотрел. Шаман Иванка с птицами разговаривал, с водой разговаривал, с лесом разговаривал. Он один их язык знает, на тебя они показывают.

– Давно ли исчез Ёська? – делая вид, что наговоры старухи совершенно не задевают его, спросил Бастрыков.

– Семь ден. На охоту он поехал, хотел вернуться через одну ночь. И сгинул.

– А утонуть старик не мог? Водки у него не было?

– Откуда у него водка? Разве ты давал ему водки?

– Я давал муку, порох, дробь…

– Утонуть можно в бурю – бури не было с весны.

– А где сейчас водку взяла? Порфишка дал, на помин Ёськиной души дал?

Старуха внимательно посмотрела на Бастрыкова, и воспаленные глаза ее выразили удивление.

– Откуда знаешь?

– Я тоже мох жег и в золу смотрел, – сказал Бастрыков. – И знаешь, мать, что я еще в золе увидел: шаману Иванке Порфишка велел на меня наговорить. И знаешь, почему? Ёську-то Порфишка загубил…

Фёнка торопливо вытащила из кармана своей одежды большую щепоть листового табака, положила его в рот и принялась с остервенением жевать.

– Ты колдун? – мелко-мелко крестясь, спросила Фёнка: видно, страх обуял ее.

– Я не колдун, мать, а правду знаю, – сказал Бастрыков и зашагал к реке.

Фёнка сидела на пеньке как пришибленная, провожая Бастрыкова испуганным взглядом.

В партийной ячейке коммуны состояло четыре члена партии: Бастрыков, Васюха и Митяй Степины, Тереха Черемисин. Самым старым партийцем по стажу был Роман Бастрыков. Он получил партбилет на фронте в ноябре тысяча девятьсот семнадцатого года. Остальные трое были приняты в партию в начале двадцатого года в партизанском отряде, которым командовал все тот же Роман Бастрыков. Все четверо, не исключая и самого молодого из них, Митяя Степина, были людьми много испытавшими, перенесшими на своих мужицких горбах короба горя и невзгод. Как и Бастрыков, братья Степины были вечными батраками. На фронте Васюха был ранен, захвачен в плен, после излечения жил у одного богатого юнкера в Восточной Пруссии, ломал на него хребтину. Пока Васюха мыкался по белому свету, на родине случилась беда: от скоротечной чахотки умерла его жена Поля, оставив на чужие руки дочку Мотю.