Ведерников приткнулся к берегу и долго наблюдал за Белым яром. Если бы не костры, дымившиеся то там, то здесь, можно было подумать, что Белый яр покинут людьми. Но вот к реке подошла женщина. Она несла большой таз. Ведерников подумал: «Это хорошо, что женщина. С ней проще заговорить». Он оттолкнулся веслом от берега, быстро пересек Васюган.

– Здравствуйте, тетушка! – громко сказал Ведерников.

Женщина сидела на корточках спиной к нему, чистила коротким ножом свежих язей.

– Ой, кто там? – вздрогнула она и поспешно поднялась, одергивая на себе короткую кофточку.

– Один незнакомый вам человек. Прошу любить и жаловать, – забормотал Ведерников, пытаясь балагурством скрыть одолевшее его волнение.

Женщина смотрела на него большими жгуче-черными глазами. Глаза были не просто черные, а какие-то золотисто-черные, будто подсвеченные откуда-то жарким огнем. На строгом бледном лице выступил румянец. Высокая, полная грудь сильно вздымалась, хотя женщина дышала спокойно.

– Кто ты такой? – тихо спросила она.

Ведерников выпрыгнул из обласка, подтащил его за нос на песок, чувствуя, что произвел впечатление на незнакомку, ласково улыбнулся:

– Твоя судьба! Сними-ка платок-то с головы. Зачем красоту свою прячешь?

Нож выпал из ее руки, ставшей безвольной. Она послушно сняла платок.

– Боже мой! Какая ты! – Ведерников задохнулся.

Смолево-черные волнистые волосы, заплетенные в две косы, опустились на грудь. Голова чуть склонена набок… Из-под завитков просвечивали розовые уши, высокая белая как молоко шея. Женщина была совсем еще юной и при своей строгости и физической силе стройной и гибкой, как прибрежная талинка.

– Ай, ай, ай! – протянул Ведерников, продолжая с восхищением глядеть на женщину. – Тебя как зовут? Ты откуда тут появилась?

– Лукерья я. Терехина баба. А сам-то откуда взялся?

Женщина смутилась, зарделась вся и в своем смущении стала еще привлекательнее.

– А я Гришка Ведерников, племянник вашего соседа Порфирия Исаева. Еду из Томска к дяде в гости. В Каргасоке еще мне сказали: «В коммуне побывай, посмотри там красавицу Лукерью».

Женщина опустила голову, быстро набросила платок и в одно мгновение переменилась, став старше и суровее.

– Будет болтать-то! – недружелюбно сказала она.

– Истинный Христос! – Ведерников так искренне и горячо перекрестился, что Лукерья посмотрела на него с доверием. – А тебе сколько годов, Луша?

– Двадцать четвертый с Масляной недели пошел.

– Вот тебе и на! Мы с тобой ровесники. А замужем давно?

– Три года мыкаюсь.

– И дети у тебя есть?

– Да ты кто такой, чтобы обо всем меня выспрашивать? – с напускной строгостью спросила Лукерья, поднимая с песка нож.

– Я-то? Парень просто. Холостой, неженатый. Чего же мне не спросить-то? А только раз не хочешь отвечать – не говори.

Ведерников сделал вид, что он чуть-чуть обиделся.

– А тебе кого надо, парень? Ты к кому? – спохватившись, спросила Лукерья.

– Кого мне надо-то? Тебя, Луша. Тебя одну-разъединую…

Красота Лукерьи поразила Ведерникова, и, говоря это, он говорил правду. А Лукерья стояла ошарашенная. Никогда не слышала она таких слов. Да и сама-то никому и никогда их не говорила. На всем белом свете был один человек, которому она могла бы сказать такие слова, но до этого человека было далеко, как до неба.

– Сладкие твои песни, парень, – тяжело вздохнув, сказала Лукерья, – а только ни к чему они: мужняя я жена, отрезанный ломоть. Давай-ка проваливай восвояси.

Но Ведерников даже не шевельнулся. Чем больше он смотрел на Лукерью, тем больше она изумляла его. «Боже мой, какие у нее брови и совершенно алебастровый лоб, точеные ноздри, а губы, какие красивые губы!..» – проносилось у него в голове.