После суда Нотарев не зашел. На следующий день был праздник, и он торопился к себе служить. Он только переслал взятый у о. Сергия сборник, где на чистом листе написал своим крупным, размашистым почерком: «ОПРАВДАН».

Другу о. Сергия, ставшему после него благочинным, о. Иоанну Тарасову, не повезло. Приняв благочиние, о. Иоанн горячо взялся за дело, стараясь не только закрепить, но и развить все сделанное его предшественником. Его мечтой было ввести в правило ежегодные съезды духовенства. Опираясь на то, что в 1926 году съезд был разрешен, он сравнительно легко добился такого же разрешения и в 1927 году, на этот раз в селе Дубовом. Но тут-то была совершена маленькая ошибка, оказавшаяся для о. Иоанна роковой.

Еще в прошлом году некоторые священники, в том числе и дубовский о. Федор Сысоев, остались недовольны тем, что о. Сергий после съезда пригласил на обед не только все духовенство, а и присутствовавшего на съезде представителя гражданской власти. Им хотелось официальную часть закончить неофициальной, поговорить за обедом по-семейному Оказавшись в роли хозяина, Сысоев сделал именно так. Вечер провели по-семейному а вскоре затем Сысоев и Тарасов были арестованы «за организацию незаконного собрания». Хорошо еще, что пострадали только они двое, а не все присутствовавшие.

Весной 1927 года церковь обращенного в тюрьму женского монастыря была закрыта, но несколько монахинь еще жили по своим келиям и чем могли помогали заключенным; порядки в тюрьме тогда были самые патриархальные. Через этих-то монахинь о. Иоанн известил о себе, просил прислать подушку и что-нибудь из провизии. Через них же просимое было передано, и потом, в течение всего лета, они служили посредницами между друзьями, носили о. Иоанну передачи от о. Сергия, иногда ухитрялись передать и несколько слов. Ближе к осени монахини принесли обратно подушку: о. Иоанна отправили куда-то на побережье Каспийского моря. Оттуда от него пришло одно письмо, потом всякая связь с ним прекратилась, и дальнейшая судьба его неизвестна. Но связь, установившаяся с тюрьмой, больше не порывалась.

Однажды о. Сергий зазвал к себе домой ссыльного священника о. Иоанна Ферронского, чтобы покормить его чем Бог послал и дать ему возможность провести несколько часов в семейной обстановке. Отдавая должное аппетитному пирогу изделию рук Юлии Гурьевны, Ферронский не скрыл своего удивления тем, что о. Сергий оказался семейным.

– Я почему-то думал, что он монах, повторял Ферронский, несколько раз возвращаясь к этому, словно только что сделал неожиданное открытие и с усилием заставляет себя по-новому взглянуть на человека.

Зная о. Сергия только по церкви, он видел, что этот протоиерей не участвует в обсуждении базарных цен на муку и сено, не торопится уйти домой и не пропускает почти ни одной службы, хотя на неделе о. Александра в будни имел полное право не приходить в собор. Впечатление отрешенности от всех мирских забот было настолько сильным, что Ферронский даже упустил из вида, что о. Сергий был протоиерей, а не иеромонах. У него создалось впечатление, которое легко могло создаться и у любого другого малознакомого с причтом Нового собора, что о. Сергий человек свободный, не обремененный заботами о семье, и житейские земные интересы ему чужды. Зато знавшие его ближе отлично видели, что мысль о детях всегда была с ним и, что бы ни делал, о чем бы ни говорил, все напоминало ему о них. Впоследствии мать Евдокия, алтарница, вспомнила, что о. Сергию нельзя было сделать большего удовольствия, как спросив о детях. Несомненно, выполнение пастырских обязанностей стояло у него на первом плане, но в глубине души его никогда не оставляла и эта мысль – забота о том, как воспитать детей. И не только воспитать по-христиански, но как-то устроить их жизнь.