Вновь переживая этот день, я благодарю Бога за то, что Он дал мне родиться, что я критянин и что я успел своими глазами увидеть, как, ступая по лаврам, поднимается от портовых ворот к пристанищу капитана Святого Мины Свобода. Как жаль, что глиняным глазам человека не дано зреть незримое! Я увидел бы в тот день, как Святой Мина взметнулся из иконы и, сидя верхом на коне, ждал у церковных врат принца Греческого, а по загорелым щекам и по седой бороде его струились слезы!

Когда ликование улеглось, а несколько дней спустя, помню, мощные порывы южного ветра смели лавровые листья с улиц, начались дожди, и тротуары очищали от пролитого вина, жизнь протрезвела, и разум снова вошел в границы свои. Лица христиан блестели выбритые начисто, брадобреи убирали бороды из своих цирюлен, и только редкие запоздалые голоса хрипло раздавались еще иногда в тавернах. Идя по улицам, насквозь промокнув от дождя, я видел, что улица пустынна, и стал визжать и реветь, чтобы полегчало. Тысячи поколений визжали и ревели внутри меня, чтобы полегчало.

Никогда не чувствовал я столь глубоко, что умершие наши не умерли и в решающие мгновения вскидываются и завладевают нашими глазами, руками и мыслями. Все деды и прадеды мои, убитые турками, все мои прабабки, которых турки мучили и отрезали им груди, ревели и визжали от радости в те дни, когда улицы были пустынны и никто нас не видел. И я радовался, потому что, даже еще не в силах осознать того, догадывался, что я тоже буду жить, думать и видеть и после того, как умру, – достаточно, если будут еще сердца, вспоминающие обо мне.

Через те врата, украшенные лавром и костями предков, вступил я в пору юности: я перестал быть ребенком.

Юношеские годы мои прошли в обычных для юности терзаниях. Два мощных зверя пробудились во мне: леопард (это плоть) и орел ненасытный, пожирающий нутро человеческое, и чем больше он пожирает, тем сильнее голод его (это разум).

Еще в раннем детстве, в возрасте трех или четырех лет, сильное любопытство к таинству рождения овладело мною. Я спрашивал мать, спрашивал теток: «Как рождаются дети? Как это они вдруг появляются в доме? Откуда они берутся?» Есть некая страна, думалось мне, зеленая страна, – может быть, это и есть Рай, – где детей выращивают, словно алые маки. Время от времени какой-нибудь отец входит в Рай, срывает ребенка и приносит его домой. Я снова и снова прокручивал это в мыслях и не особенно верил этому. А мать и тетки либо не отвечали мне, либо рассказывали сказки, но я понимал больше, чем они думали, больше, чем я сам думал, и не верил тому.

А когда однажды в ту пору умерла наша еще молодая соседка госпожа Катина, и я увидел, как ее выносят лежа лицом кверху из дому, а следом идет множество людей, как они сворачивают в узкую улочку и исчезают там, мне стало страшно. «Почему ее взяли и ушли? – спрашивал я. – Куда ее несут?» «Она умерла, умерла», – отвечали мне. – «Умерла? Что значит “умерла”»? Но никто мне не объяснил этого. Я забился в угол, за диван, взял подушку, уткнулся в нее лицом и принялся плакать. Не от жалости и не от страха, а оттого что не понимал. Однако спустя несколько лет, когда умер мой учитель Красакис, смерть уже не захватывала меня врасплох, я словно понял, что это такое, и больше уже не спрашивал.

Эти две вещи – рождение и смерть – стали самыми первыми таинствами, взбудоражившими мою детскую душу. Я стучался нежным кулачком в обе эти закрытые двери, чтобы мне открыли, и видел, что помощи ждать не от кого. Все либо молчали, либо смеялись надо мной. Все, что я мог узнать, мне предстояло узнать самому.