– Чтобы глазки глядели, чтобы щёчки алели, надо мамушку послушать, надо супчику покушать! – проворковал голос, и в рот Тшере полился вкусный наваристый бульон.

– …Птички спели, полетели, детке баюшки велели, нужно детоньке поспать, чтобы хворюшку прогнать.

И воронёная сталь во тьме сверкала уже не так остро…

***

– Какая хорошая!

Звуки пробивались через боль и гул в голове, будто через толщу воды. Всё тот же голос, но теперь понятно, что принадлежит он взрослому мужчине, хоть высок и нежен, словно мальчишеский. Сквозь веки Тшеры проникал белый свет, лица касался влажный холодок октябрьского леса, спина и плечи задеревенели от лежания на жёстких досках старой телеги. Она осторожно приоткрыла опухшие глаза, перед ними мутно расплылось тёмно-красное. Иной бы принял за кровь, но темляк на своём Йамаране Тшера ни с чем не спутает. Вот и второй, а выше – отблески солнца на остром клинке, и хрустнула тонкая ледяная корочка, сковавшая было нутро: Йамараны здесь, а оставить их так близко к Чёрному Вассалу мог лишь тот, кто не желает ему зла.

– Ай-ай, какая хорошая! Смотри, Орешек, видишь? Видишь, какая хорошая, ай!

Восторженное воркование сопровождал треск раздираемой плоти и жадное урчание. Очень знакомое жадное урчание…

«Ржавь кого-то сожравь…»

– Ай, какая хорошая! Кушай, кушай, хорошая… Ой, да перья-то ты зачем, перья-то плюнь! Видишь, Орешек, какая хорошая?

Тшера открыла глаза шире, моргнула, прогоняя повисшую перед взором муть. Солнце над лесной поляной стояло уже высоко, она лежала в телеге, укрытая собственной мантией. Неподалёку сидела Ржавь в расстёгнутом наморднике, облизывая перемазанную кровью пасть. За тем, как она ловким, раздвоенным на конце языком счищает с морды прилипшие птичьи перья, наблюдали двое: впряжённый в телегу серенький ава́бис[5] – меланхолично; огромный бритый детина – тот самый вышибала из харчевни – восхищённо.

– Вот молодец, вот молодец, хорошая, как хорошо покушала! Ай, какая хорошая! – приговаривал детина. – А разрешишь теперь тебя погладить? Да? Разрешишь?

Он шагнул к Ржави и, цветя придурковато-восторженной лыбой, протянул руку к её бархатному носу. Тшера и моргнуть не успела, как пухлые розовые пальцы, не ведавшие мозолей от тяжёлой работы, оказались в опасной близости от острых изогнутых клыков кавьяла.

– Не советую, – прохрипела Тшера.

Детина вздрогнул от неожиданности, но руку не отнял, лишь покосился на Тшеру и повеселел ещё больше.

– Ай, ты очнулась, вот славно! Помогли травки-то. И похлёбочка…

Ржавь наблюдала за ним с опасным интересом, алчно подрагивая короткой жиденькой бородёнкой.

– Она оттяпает тебе пальцы, болван.

– Ну нет, Тыковка меня не обидит, она же добрая!

Тшера желчно скривилась.

– Я зову её Тыковкой, – пояснил парень, всё ещё протягивая руку к кавьялу, – потому что её шкурка цвета спелой тыковки.

«Цвета запёкшейся крови».

Тшера успела метнуть Йамаран в последний миг, и острые клыки кавьяла лязгнули, сомкнувшись на его рукояти, а не на розовых пальцах детины. Ржавь досадливо фыркнула, детина потрясённо ахнул.

– Тыковка, как же так?! – Он обиженно шмыгнул носом. – Я же с добром к тебе, а ты…

– Кавьялы – опасные твари. А эта ещё и не в меру кусачая.

Тшера надела плащ-мантию и спрыгнула на землю; в глазах на миг потемнело, и её повело, пришлось ухватиться за край телеги, чтобы удержать равновесие. Детина неловко взмахнул руками, будто хотел поймать, если Тшера надумает падать, но она осадила его недобрым взглядом. Выдернув из пасти Ржави Йамаран, убрала клинки в ножны на поясе, застегнула на кавьяле намордник.

– Мы далеко от деревни?