И дом этот и правда хранил множество артефактов, неисчерпаемое количество которых только и питало эти надежды – только надежды; когда же и вправду рука гостя касалась того, что искал он здесь – вот тогда надежды рассыпались прямо перед чертой исполнения желания заветного – не оправдывали себя артефакты, не казались тем, что жаждали увидеть искатели и охотники до них, не притворялись чем-то расчудесным и вовсе не напоминали палочку волшебную – и желания, как такое, не исполняли, и не исцеляли души обедневшие на веру и вдохновение – особенно; нет, артефакты – они просто были. БЫЛИ. И все.

Но сокрушался скептик вновь над этим обстоятельством – непоколебимым, очевидным, много, много раз на личном опыте узнанным и повторенном, и снова не верил, не мог поверить в то, что артефакт – это просто артефакт, которое название ничем не обязано представиться как следует по соответствию желанию его, его заветным представлением – о которых, верные своим чаяниям, надеждам без конца писали, завещали детям своим уже опробовавшие то гости стен этих белокаменных.

И вновь вещь не казалась вещью, и буквы – шифром. А дом любил своих гостей, а таких – коих большинство, за редким исключением – особенно.

Но этот дом не терпел конфликты между обитателями; как только семя раздора было пущено – так тотчас же, тут же прекращались все случайные отсветы на самые потаенные углы старого комода, блики на стене, которые ложились точно по направлению поисков – по направлению верного пути искателя артефактов, этими стенами сокрытых; уже покинувшими их гостями и хозяевами, оставившими тот путь, сокрытых.

И вновь у порога, затормозив лишь на миг и ухватившись рукой за дверной косяк, показалось – в один момент, в очередной раз – молодой еще даме, обладательнице прекрасных золотых локонов, убранных в горделивый пучок, и прямо под шляпку – что есть еще небольшая надежда на то, что все выйдет, как хочется, что все будет так, потому что так должно быть – и оправдаются, сбудутся все ее чаяния, и вздохнет она полной грудью, и заживет таким миром, который прольется дождем золотым вокруг нее, и тогда уже не покинет она этот дом с сожалением, и тогда уже не будет сомнений у нее, что это ее мир, и именно в таком мире она хочет жить.

Но как она в этом сомневалась!

Внешне она была неотразима, аккуратна и превосходно владела тем своим образом, к которому окружающий ее мир и все его представители питали больше симпатий – настолько хорошо владела им, что ей даже было в нем комфортно; настолько сжилась с ним, что уже не выходила из-под этой красивой картинки, а казалось, стала ей; не выходила из этого образа даже тогда, когда оставалась наедине с собой – а такое случалось очень часто – даже когда никто, никто и ничто не могло бы ее потревожить, когда ничто не обязывало за этот образ держаться.

…Она настолько сжилась с ним, что без него – чего эта молодая еще дама, обладательница прекрасных золотых локонов даже представлять не хотела, до того ужасным то ей казалось – она чувствовала себя беззащитной, выброшенной из колеи своей, как рыба на суше, как белое – точно по черному.

Но белое с черным владеют гармонией, а в этом же случае белое с черным разнилось, и почему, почему же казалось ей – одной из таких, подобных ей, которым подобна она – казалось, что иначе быть невозможно наравне, на одном уровне с миром своим чудесным, с миром своих чудес, который она насыщает каждым своим касанием мира, ее окружающего – чего она, к сожалению, не понимала, и лишь изредка догадывалась, но догадывалась не посредством неожиданно или сопоставлено с чем-то пришедшей мысли, а самим существом своим; пускай нелюбимого, пускай, не такого – он не может таким быть всегда – какой бы навсегда укрыл ее, укутал золотым покровом – пускай даже совсем не такого!