Наконец, я оставил телескоп. Стемнело, и я засобирался спать. Постелил куртку, подложил под голову рюкзак и, улегшись, вытаращился в черноту, слушая, как громыхает внизу море и на набережной ухают басы в ресторанных колонках.

Долго не мог заснуть. Думал о том, как мне повезло. О телескопе, который торчит из кроватей, в доме, который над морем. Телескоп замурован в стены, а стены разрисованы бутонами на женских ногах. Окошко маленькое, крестиком. И, между прочим, из него видны дома на северном склоне. И, если я со двора войду на первый этаж, то это привлечет соседей. Буду ходить на мансарду. Строго ночью. И настрою телескоп. Господи, он торчит из кроватей, замурованный в стены! Как же это может быть?!

Мысли мои путались, и вскоре я думал только одно.

– Это же охренеть можно!

Проснулся я рано. Со странным ощущением того, что во сне я разгадал тайну телескопа. Забрезжили щели, солнечной пылью заклубилась мансарда, и первое, что мне бросилось в глаза подтвердило мое предчувствие – под окном оказался моток с тросом, барабан лебедки. Трос от него исчезал в окне и, судя по всему, поднимался на крышу. Сновидение продолжалось – мне пришлось только протянуть руки и провернуть ручку лебедки – за спиной раздался скрежет, и, обернувшись, я увидел, что стена, в которую упирался телескоп, отлепившись от пола, поползла на улицу и повисла в воздухе. На моих глазах вываливалась стена! Я снова стал крутить и, с каждым поворотом ручки, преломившись где-то в верхней своей трети и оставляя на месте лишь вершину подпотолочного треугольника, стена начала тяжело подниматься наружу и, превратившись в гигантский козырек, застряла в таком положении. Хлынул морской воздух, заклокотало море и открылся вид на все побережье – безлюдная набережная, коричневые копья мысов и белые полчища волн до горизонта.

И я мгновенно стал возвращать все на место. Стоило мне представить, каково это смотрится снизу, со спасательной станции, например, или набережной, как я принялся раскручивать лебедку, осторожно ее придерживая, чтобы стена с грохотом не упала. Дом на холме поднимает забрало! И блестит объективом в первых лучах солнца! Если бы какой-нибудь физкультурник увидел такое! Поспешно опустив «занавес» и оказавшись опять в потемках, я испуганно втягивал голову в плечи и таращился, как нашкодивший мальчик. Невероятное утро! Просто Жюль Верн какой-то! Все же недаром меня растащило на берегу со всеми этими плащами и ботфортами, и ликованием об окончательном освобождении. И разве не об этом я мечтал, загадывая себе эффектное перемещение из колонии с четырьмя тополями на вершину морской скалы? – думал я и торопился завернуть фантик, растянуть сказку, убраться поскорее из дома, чтобы ничего не испортить – не привлечь внимания и сохранить свое волшебное убежище для себя одного.

Но бродяжье мое везение не ограничилось хижиной морского волка. Вышел я утречком из него с самодовольно-загадочной улыбкой и постреливая по-шпионски глазами. Мальчишескими тропами спустился с холма. Море беспокойно бежало на берег, взъерошенное ветром в мириады барашков, и блестело лезвиями, или, скорее такими скрипичными партиями, что будоражат зрителя, наблюдающего, как герой, выброшенный на необитаемый остров, решается утопиться. Накатывало, взбивало гальку и отползало по ней с оглушительным хрустом. Мужественно зевнув на это тревожное зрелище, я полез в воду. По-прежнему я настаивал на том, что настоящий флибустьер бриться и чистить зубы должен сидя по пояс в родной стихии и, поэтому кувыркаясь в штормовом море, и так, и сяк, и кверху ногами, и вверх-тормашками, и, как веслами размахивая туалетными принадлежностями, я всякий раз возвращался в положение сидя, в невозмутимую позу бреющегося флибустьера. Выполз на четвереньках, задыхаясь и отплевываясь и, вызывающе посматривая на спасательную станцию.