Действительно, с какого-то возраста, это стало моим спасительным средством приводить бешенную Тигрицу в чувство. Едва она хваталась за лыжную палку, клюшку или табуретку, я брал чашку и простирал ее над полом или замахивался на стену. Это производило на Тигрицу магический эффект. Скованная невидимой силой, она бессильно рычала и скалилась, но пока я не ставил посуду на место, не могла даже пошевелится.

Сейчас мне подумалось, что, повзрослев, я нашел новое средство ее укрощать – я сам превратился в такую чашку.

Когда я перезвонил Тигрице, она запыхавшимся голосом сообщила, что на Украину невозможны никакие быстрые переводы. Только почтовые. – Это месяц будет идти, я не буду посылать, иди к Лидии Михайловне, сыночек, не переживай, я тут поспрошу, может Лена поедет или еще кто-нибудь, и привезут деньги, или я сама скоро приеду, отпрошусь на работе… – теперь она сладко лепетала, создавая невозможные вибрации на слове «сыночек». Меня снова всего передернуло, но уже как-то иначе. И на этот раз, я бросил трубку, не сказав ни слова.

После промозглой ночи, проведенной в бегстве от морского ветра, первым делом хотелось где-нибудь выспаться. На местечко я набрел по дороге из «Пошты», чертыхаясь и проклиная крымский июнь, днем вынуждающий прятаться от двух противоположных напастей – от прохладного дыхания моря и начинающего шпарить солнца – от которых на пляже, казалось, можно одновременно получить и воспаление легких и солнечный ожог. Местечко такое подобралось в парке (парк Литфонда) где, помимо, хвойных чертогов и прочего разнообразного леса, приглянулись мне лавровые кусты. Жесткие и плотные, словно железные клети, идущие вдоль сумеречных дорожек и образовывающие лабиринты вокруг деревьев. Вряд ли кому-нибудь пришло в голову продираться сквозь эти брустверы из лаврушки, и поэтому чувствовал я в них себя надежно спрятавшимся поросенком. Слушал, как сморкаются птички, дышал попеременно хвоей и морем, и, уютно пригревшись, опять належал такой лихости, что, выспавшись, придумал наняться на рыболовецкую шхуну, искренне удивляясь – как это, увидев море, я сразу не подумал об этом? Вышел между палаток пиццы, в одну из расщелин, что ведет из парка на набережную и, осматриваясь с новым очарованием, принялся искать причал. Было ветрено и солнечно, море походило на рифленую крышу из синего металла – темное и непроницаемое, в каждой своей подвижной выемке резко очерченное. Спиной к нему стоял негр. Он стоял над лотком с сувенирами, не шелохнувшись, столбиком и, запрокидывал голову, будто подставляет свое черное лицо солнцу. Негритянские губы его, обиженно пухлые, создавали впечатление обреченности и поэтому казалось, что он прикован к лотку. Я пялился на него и даже обошел его полукругом, словно пытаясь разглядеть его колодки и цепи, но он продолжал смотреть в небо, скорбно сомкнув свои «пельмешки». Вот запомнился мне тот негр, он тогда постоянно так стоял. А я пошел дальше, кокетливо приподнимал ворот куртки и, поглядывая на одиноких девушек, помню отметил, что интерес вызывают во мне все. Вот буквально все без исключения. Вне зависимости от возраста и красивости. Когда я шел, например, вдоль какого-то пансионата, за решеткой которого блестел хромированными лестницами бассейн, и на лужайках были разбросаны белоснежные шезлонги, а в это время передо мной переваливалась с боку на бок толстушка, завернутая в кофту на порео, и с такой мощной спиной, что об нее хотелось чеканить мяч, меня вдруг остро потянуло обхватить эту толстушку, подобно столбу на Механичке (помните, я занимался на Механичке статикой?), и, приподняв, нести ее до самого причала, хохоча и балагуря и, вызывая в ней благодарность и восхищение. Ведь, наверняка, никто ее никуда не может отнести. А я бы смог. После того, как я накинул вес на еще сохранившиеся мышцы, силищу я чувствовал неимоверную. Правда, я не понимал тогда – нахрена мне это надо? Но, уже дня через два, вполне себе понимал – пожрать, поспать, перевести дух в уютном девичьем гнездышке.