Очухался Филипп только на следующий день, а заговорил и того подавно. Просто лежал, обиженно вытянувшись в струну, уставившись незрячими глазами в толстую потолочную балку над головой. Порой он тревожно вздрагивал, раздражённо отмахивался от надоедливых мух, но вставать и говорить не торопился – думал. А потом его прорвало, да так, будто весной бурлящий поток. Духовником на время, по обоюдному согласию, стал Яков. Намеренно скучая, он терпеливо выслушал больного, потом, как ни в чем не бывало, спокойно проронил:

– Если нравится, женись.

– На ком? На навке*? – опешил Филя. – Ты часом не свихнулся головой, с утра до ночи сидя в своем сарае?

– Зачем на навке? Женись на Татьяне, – сделал Яша вид, что не обиделся.

Теперь пришла очередь удивляться Филиппу. Перед его глазами возникло багровое, с синюшным оттенком лицо Настиной сестры, её безликая, нескладная фигура, худые, с длинными костлявыми пальцами руки, такие же худые, будто нарочно вытянутые ноги, а там, где у других женщин находилась грудь, жалкие, практически неприметные, крохотные бугорки. «Жердь жердью, а не баба! Оглобля*», – подумал в сердцах, а вслух огрызнулся:

– Издеваешься?

– Слепой? – вопросом на вопрос ответил Яков, недоуменно передернув плечами. Переступив с ноги на ногу, он было открыл рот, намереваясь что-то сказать ещё, но, передумав, промолчал, только снисходительно махнул рукой. Уходя, Яша настойчиво пожелал молодому хозяину скорейшего выздоровления, на что Филипп вскинулся, от злости покраснел, а после, будто подкошенный, упал на грязную растерзанную постель.

Вечером в пятницу он наконец решился – привёл в порядок свои святочные одежды, вымылся с мылом, расчесал деревянным гребнем давно не стриженную бороду, даже под мышками белой глиной натер, чтобы в субботу, с утра пораньше, загрузив с Яшей товар на подводу, съездить на ярмарку с двойной пользой, осмотрительно скрыв от чужого глаза давно намеченную встречу с Явдохой.

«Травы должны быть в росах, жена – при муже, а при детях – матушка», – подначивал он себя для пущей уверенности, стряхивая с начищенных с вечера сапог крупные прозрачные капли. С тем и отправился на базар, умышленно не обращая внимания на красноречивые, насмешливо-вопрошающие взгляды Якова. «Не надо мне чужих советов – я сам себе указ», – ворчливо думал он, на всякий случай отворачиваясь, чтобы не смотреть Яше в глаза.

Странное дело, вроде планами своими он ни с кем не делился, но, видимо, слава его бежала впереди него, так как первый же встреченный им старый знакомый начал разговор со слов:

– Слыхали, ты женой решил обзавестись. Давно пора, детям мать нужна, а тебе – на подворье хозяйка. Может, присоветовать кого? Ты это, не стесняйся, если что, за мной не станет – сосватаем, кого душа пожелает.

Филиппа немного покоробило от слова «мать», но что поделаешь, если правду мужик сказал. После смерти Насти в доме, не считая Татьяны, вообще не было ни одной молодицы. Он обвёл глазами праздничную толпу, выискивая Авдотью или хотя бы общих с ней знакомых, но тщетно, Дуня как сквозь землю провалилась. Не дали результатов и расспросы. Как только речь заходила о знахарке, люди шарахались от него, как от прокаженного, не помогали даже уговоры.

К полудню слово за слово выудил он, что женщина слегла, и болезнь её, как считали многие, неизлечима. Рассказывали, что раньше хоть в себе была, а на днях совсем занемогла – бредить стала, заговариваться, будто дочиста лишилась ума. Шептались, всё про конец света к Рождеству Христову твердит, про искупление грехов, а ещё – про покаяние на смертном одре, дескать, даже днём покойники мерещатся, к себе зовут, понуждают каяться, чтобы не сгореть в аду.