– Ложитесь на кресло.
Соображаю, влезла. Руками грудь прикрываю. Сижу, дрожу от страха, что же будет?
– Замужем?
– Нет.
– Рожала?
– Так я ж не замужем.
– Половой контакт имела?
Что-то поняла. Стыдно до слёз.
– Нет.
Врач подходит к креслу. Сижу на краешке, руки на груди, в трусах. Женщина снимает маску и улыбается:
– Ты что, в первый раз? Трусы то снять надо. Я как тебя смотреть буду?
Господи, сидя не могу трусы стянуть. Врач ждет. За что такая мука? Хоть плачь…
– Не бойся, я тихонько, ваточкой только мазочек возьму, – голос врачихи смягчился.
Пока я задом наперед, с трусами в руках, корячусь с этого кресла, из-за ширмы выплыла прикрывая груди, в голубых трусах до колен, как и у меня, финка наша, Лиля. Спокойная, красивая, прямо Венера Милосская.
Врач с сестрой откровенно хохочут.
– Боже мой, еще одна… быстренько, трусы сняла и на кресло!
– Не имеете права…
– Это какого права я не имею?
– Это насилие.
– Да не собираюсь я тебя насиловать, посмотрю только.
Лилька, наконец, снимает свои голубые до коленок трусы и пытается взобраться на это блестящее сооружение. Вопросы стандартные:
– Замужем?
– Какое Ваше дело?
– Господи… рожала?
– Вы видите во мне дурочку?
– Ну, хотя бы с мужчиной спала?
– Как Вам не стыдно… это оскорбление…
Врач веселым голосом:
– Поговори ещё… вот возьму зеркало…
Я за ширмой трясущимися руками натягиваю свою нижнюю одежду. Появляется Лиля, тоже с трусами в руках. Помогая друг другу застегнуть пуговицы на лифчиках. Одетые, направляемся к двери. Врач подходит к нам и тихо по-матерински говорит:
– Девочки, куда вы едете, будьте осторожны.
До сих пор помню тот усталый грубоватый голос.
1950 год. Апрель.
НЕ СМОТРЮ
Сейчас идет фильм «Штрафбат». Сама я его не смотрю, как и все фильмы о войне, о любой войне. Тогда мы жили в Иркутске, в бараке с полуподвалом. В небольшой комнате ютилось восемь. Наш барак стоял при дороге по улице Рабочего-штаба. За городом в неё вливались два тракта: Александровский и Иркутский.
Война шла к концу. Мы это твердо знали после Сталинградской победы. В эти годы на фронте был уже дефицит бойцов. Даже наши мальчишки-одноклассники уходили на фронт добровольцами. Поэтому открыли лагеря. У нас-то их было немерено, особенно сажали по 56 статье, политической. Много было и воров, и мошенников всякого рода, и убийц, и ещё, как говорили, «невинно осужденных». Из них и состояли штрафные батальоны. Их и гнали по нашей улице при охране по ночам на вокзал.
Мы об этом знали и смотрели потихоньку. Их сразу из вагонов и на фронт, под пули и танки. Понятно, здоровые мужики сидят, хлеб едят, а дети голодуют.
Ночь. Все спят. Один раз, проснулась я (на ведерко), слышу шепот: «Господи, помилуй, спаси и сохрани…» Спрашиваю:
– Мама, ты, что там шепчешь?
– Дак, молюсь вот.
– За кого, мама?
– Дак, за этих… ну, жуликов-то. Ведь всех поубивают! Господи, помилуй, спаси и сохрани…
А мама-то неверующая была
1944 г.
ЦЫГАНКА
Жизнь била меня и мелкой дробью, и крупной картечью – залпами и одиночными выстрелами. Не могла убить. Она, конечно, не со зла, а так, для проверки жизненной прочности. А еще, и это самое главное, доказать мне и некоторым другим, что Бог есть.
Случилось это давно, как и всё, что у меня случалось. Правда, и теперь кое-что случается, но уже не воспринимается так близко к сердцу. Хотя опять же, чего греха таить, воспринимается и довольно близко, прямо рядышком. «В мирное, более трудное, чем военное время»* жила наша, уже полусемья все в том же, славном городе Иркутске. А в сорока верстах к западу начал строиться наш красавец город Ангарск. Строили в первую очередь, конечно, огромный комбинат. Заодно и город. Строили его, естественно, как гордо написано на стэлле при въезде в город, комсомольцы. Кто не знает, тот поверит. А мы-то? Ха, своим глазам свидетелей не надо.