С начала двадцатых годов начались высылки интеллигентов из страны. В 1922-м начали как раз с авторов «Вех». Ленин и ленинцы считали, что важнее всего «совокупность общественных отношений», а человеком можно пожертвовать на пути к идеалу. Про идеал они знали лучше всех…

Начали создавать общественную прослойку, звавшуюся «трудовой интеллигенцией». Уже изначально это была такая же ерунда, как «классовая справедливость» или «народный суд». Но бюрократы любят эпитеты, изымающие смысл.

Людей подталкивали вначале к компромиссам, а затем – к сговору. Выше всех красовались ребята без страха и упрека вроде Павлика Морозова или фанатичные мученики, как Павел Корчагин. Они делали, что было велено, и пыхтели от восторга, растворяясь в общей борьбе.

Я писал, причем все больше это были уже не одни только стихи. По моим сценариям сняли больше десятка документальных фильмов, пару художественных; на радио и телевидении я вел очень популярные передачи. Чиновничья система власти разрешала держаться на плаву, но на чаи не звала. За границу меня тоже не выпускали. Но книги за рубежом и в других республиках время от времени выходили – без упоминания о них в украинской прессе. Ну и ладно.

Люди все разные, каждый выживал по собственной схеме; помню, как однажды я посодействовал через своих знакомых в Америке поэту Ивану Драчу в издании его книги там. Но Драч по привычке тут же помчался обсуждать состав книги в ЦК, мне намылили шею за самодеятельность, и я отодвинулся. К тому времени у меня сформировалось замечательное качество – умение вовремя отойти в сторону, когда такой уход казался мне обоснованным. Никому ничего не говорить – просто отойти в сторону и не пачкаться. Я много раз в жизни так поступал, не желая ни с кем обсуждать или делить ответственность за собственные поступки; когда мне казалось, что дальше будет грязно, я уходил.

Постоянно нуждаясь в верных друзьях, в умном и равноправном человеческом общении, я сознательно уклонялся от сближения со стаей. Кроме всего прочего, в советской жизни, переполненной кающимися грешниками, а то и провокаторами, так было надежнее. Позже я как-то разговорился с Леонидом Кравчуком[3], бывшим моим идеологическим надзирателем из ЦК, а в дальнейшем – первым президентом независимой Украины, человеком непростым, но определенно неглупым. «С вами было легче, чем со многими, – сказал мне Кравчук. – С вами было понятно, известно, что можно было вам предложить, а что нет. Не со всеми так было…» В общем, прошли годы, и однажды в моей жизни прозвенел добрый звоночек, а советская власть погладила меня по головке.

В Киеве проходила Декада азербайджанской культуры, очередной фейерверк дорогостоящих объятий, когда клятвы в верности народа народу и вождя вождю звучали безостановочно. Я участия во всем этом не принимал – и не звали, и неинтересно. Тем более странным показалось приглашение на заключительный прием декады в киевском дворце «Украина». Причем меня не просто пригласили, а попросили быть непременно, прислали большой билет с гербами.

Стол, за которым мне было назначено принимать пищу, находился сбоку, не так уж и далеко от президиума. Тогдашний председатель украинского Союза писателей Василь Козаченко, певец Дмитро Гнатюк и академик Микола Бажан были искренне удивлены моим обществом. Но если Бажана мое присутствие обрадовало, то Козаченко погрузило в задумчивость. Все это должно было что-нибудь означать.

После произнесения первых речей и всеобщего вопля в честь великих народов, великих руководителей и великой партии, которая все это устроила, руководитель украинских коммунистов товарищ Щербицкий двинулся в зал. Он был крупным, заметным, репутацию имел человека жесткого и жестокого, поэтому зал зачарованно следил за его перемещениями. Щербицкий держал в поднятой руке бокал с чем-то спиртным и по дороге чокался со встречными. Тем не менее он двигался очень целенаправленно. Вскоре все заметили, что он идет к нашему столику. Козаченко и Гнатюк радостно вытянули шеи, а мы с Бажаном чуть отступили в сторону, понимая, что гость не наш.