В школе нас знакомили с перечерканной родной историей, выборочно упоминали о слоях культуры. Когда я редактировал в Киеве журнал иностранной литературы, мне было запрещено печатать Сартра и Беллоу, обсуждать живопись Дали и музыку Хиндемита. Считалось, что наш народ может прекрасно обойтись без всяких Стравинских, Кандинских и Набоковых. Обходились. Ничего, жить можно…

У мудрого поляка Станислава Ежи Леца есть замечательный афоризм: «Мышь мечтала о крыльях, и наконец ее мечта сбылась. Ну и что из того, госпожа Летучая Мышь?»

Мудрый киевский поэт Леонид Первомайский однажды рассказывал мне в поезде о своей довоенной жизни, и я спросил, чем ему запомнился вершинный для большевистского террора 1937 год.

– Бессилием, – ответил Первомайский. – Беспомощностью. Мы каждую ночь слушали, как по лестнице мимо дверей наших квартир топают сапоги чекистов. Людей этих мало кто знал в лицо, они работали по ночам. Об их прибытии узнавали по звуку автомобильного двигателя у подъезда, а затем по ритмичному тяжелому топоту.

Арестовав – а увозили всю семью полностью, с детьми, даже с гостями, – они опечатывали квартиру, и никто, кроме арестовывавших, не имел права сорвать печати. Годами опечатанные квартиры были изъяты из жизни, а затем заселялись заново. Зачастую новый жилец получал недоразграбленное имущество, даже одежду прежних жильцов. Но вначале, когда арестовывали, об этом мало кто думал.

Квартиры пустели одна за другой, жильцов становилось все меньше. На самом верхнем, последнем этаже писательского дома по тогдашней киевской улице Ленина, 68, в квартире, из которой увели хозяев, чекисты закрыли кошку. И вот эта кошка долго, несколько недель, умирала от голода в опечатанной квартире, вопила круглые сутки. Но никто не сорвал печатей. Печати, навешенные от имени власти, были знаками ее всемогущества. Умирающая от голода кошка символизировала отношения между властью и остальными…

Мы жили в неизъяснимом круге симуляций, потому что главная идея, вокруг которой строилась советская жизнь, была фальшивой насквозь.

Анекдоты, разные КВН были эрзацами нормального свободомыслия, телевизионный «Клуб кинопутешествий» был заменителем самих странствий. Страсть к чтению во многом развилась не из-за жажды знаний, а ввиду запрещения путешествий, из-за невозможности узнать мир другим способом. (В конце восьмидесятых мы выпустили приложением к «Огоньку» полное собрание сочинений Вальтера Скотта полуторамиллионным тиражом. Приехав в любимый город сэра Вальтера Скотта Эдинбург, я тут же похвастался этим. На меня поглядели с великим удивлением: «Полтора миллиона? И у вас столько людей хотят это прочесть? Ну, ну…»)

Вещи тоже выполняли не свойственные им социальные функции, долгое время человек с видеомагнитофоном считался важнее, чем человек с простым проигрывателем пластинок. Человек в плаще с длинными рукавами явно был из бывших начальников, а юноша в хороших джинсах – из влиятельной семьи со связями. Если ты по вечерам мог пропустить стаканчик не родимого самогона, а шотландского виски, твой социальный статус вспрыгивал на три ступеньки вверх. А если еще перед обедом ты мог тяпнуть джина с тоником…

«Питие определяет сознание», – перефразировали у нас философа. Отношение к пьянству было совершенно мистическим; это была едва ли не единственная легальная форма свободы, которая время от времени могла даже объединять людей разных общественных положений. Но – лишь на короткое время…

Мы еще долго будем вталкиваться в человечество, и первые нестыковки пошли по мелочам, по всему только что упомянутому, а затем уже начался разговор о человеке, выросшем в нечеловеческих обстоятельствах. Кто-то сказал, что особенно наглядны эти различия у разных поколений эмиграции. Если, мол, у старых эмигрантов в крови бродило шампанское, то у нынешних – «Белое крепкое», дешевое суррогатное вино, которое в силу его вредности запретили бы в любой стране, кроме нашей…