Согласитесь, подобные претензии к традиционной эпистемологии странно слышать от Карла Поппера – одного из основателей самого субъективного варианта эпистемологии – эволюционной.

Центральным моментом эволюционной эпистемологии стал банальный тезис, что в науке теории появляются и сменяют друг под влиянием критики и самокритики. Послушаем Поппера: «эволюция научного знания представляет собой в основном эволюцию в направлении построения все лучших и лучших теорий. Это – дарвинистский процесс. Теории становятся лучше приспособленными благодаря естественному отбору» (Поппер 2000a: 57). А об анализе того, что эволюция познания есть историческая последовательность интеллектуальных новаций, научных идей, являющихся одновременно движущей силой становления и критерием отбора гипотез и теорий, даже не упоминается. Эволюционная эпистемология интересуется не тем, почему конкретные проблемы научного познания возникли в конкретный исторический период, а тем, как к ним адаптируется текущая научная деятельность.

По сути, эволюционная эпистемология, сосредоточив свое внимание на методе поиска научного решения, на психологическом его обеспечении (любопытстве человека, его стремлении к познанию, способности к обучению, вариативности мышления и поведения), выводит себя за рамки эпистемологии. Практически все проблемы, обсуждаемые эволюционной эпистемологией, это проблемы психологии творчества и социологии научного сообщества. Ведь центральное место в ней занимает не отношение научного знания к его предмету, не рациональное соотношение научных теорий (разных знаний) между собой, а формы индивидуального конструирования знания и методы его коллективной оценки. При этом всесторонне рассматривается исключительно абстрактный метод проб и ошибок безотносительно к конкретному содержанию знания. То есть сущность и взаимосвязанность самих эволюционных феноменов – новационных идей, последовательность которых и реализует поступательное развитие знания, – даже не обсуждается. Считается, что ссылки на восходящую к адаптационной активности животных природную человеческую пытливость, заставляющую человека по сотни раз зачеркивать и переписывать несколько фраз, и указания на научные споры, биологическими предшественниками которых можно считать бодания баранов на горной тропе, достаточно для обоснования эволюции научного познания.

Хотя следует признать, что во многом перечисленные претензии к эволюционной эпистемологии имеют терминологический характер. Ее «эволюционность» зависит от того, что мы будем понимать под термином «эволюция»: движение индивидуального познания на локальном промежутке времени от зарождения идеи до формирования теории или историческое развитие знания как социумного феномена? Однако, независимо от ответа на терминологический вопрос, обе эти проблемы должны иметь разрешение: детальное исследование эволюции частного знания и отдельной теории не сможет прояснить природу и закономерности эволюции науки как целостной системы.

Вообще-то, все эти особенности эволюционной эпистемологии полностью соответствуют своему биологическому прототипу – дарвинисткой теории, предметом изучения которой являются не сами эволюционные феномены (системные новации), не их последовательность, взаимосвязанность, закономерность распределения во времени и пространстве, а лишь механизм их локальной реализации. Да и то реализации не значимых эволюционно событий, а мелких приспособлений к частным особенностям конкретного местообитания. А как же эволюция на уровне биосистемы как целой? А как-нибудь… Постепенно. Если в результате отбора мог появиться мелкий адаптационный признак, значит, когда-нибудь так же случайно появятся и значительные системные изменения. Главное, теория отбора это не запрещает…