Лукич от бабки крысенка прятал. Бабка бы и дня не потерпела такого сраму в доме, чтобы крысу поганую держать да еще ручки-ножки ей лечить. Дед, в отличие от Насти Палны, нрава был самого мирного, даже курам головы и то – бабка рубила. А дед вечно домой тащил всякую зверушку увечную. Хорошо еще, ты волка в дом не заволок, – кричала бабка, когда дед выхаживал кабанчика, взятого от застреленной охотниками кабанихи. Ты ж пойми, – миролюбиво говорил дед. – Ежели по-христиански взять, то в каждом душа то живая? Даже и в корове, хотя в Писании это не указано. Ты сама как убивалась, когда Дочу сдала? Лежала, – созналась бабка, – лежала лежмя, по сю пору в хлев войду, так и вижу ее, мою донюшку. Вот! – Дед поднимал палец к небу, – потому – пусть все имеют право на жисть. Как в Индии, я в телевизоре видел. Все живут, и индусы, и коровы, и собаки, и обезьяны с крокодилами. А чего жрут-то? – не поняла бабка. А сено, видать, – задумался дед.

Дед назвал крысенка Крыс, не мудрствуя. Либо малец, либо девка, тут не угадать. Крыс уже узнавал деда, подбегал к дверце, высовывал носик-шарик, нюхал – что принес? Лукич ему даже кружок колбасы просунул между прутьев. Держать двумя лапками Крыс не мог, пришлось кормить, зажав колбасу меж пальцев. Как-то дед оплошал, да не выкрутил лампочку в чулане, бабка и зайди, да такой скандал, орет-грохочет, аж банки с полок послетали. Убери гадость эту, ой я их до омморока боюсь, да удави ты яво, пожги где хошь – ну кака пакость! Живой он, – дед держал оборону, – и больной, увечнай. А ты у кота со рта будто таскал, когда он им бошки откусывал? А этот тебе глянувшись! Убери! А то в печку суну! Токо тронь, – сказал дед, – не зли, Настена, ты мой характер знаешь. Будет жить. Пока рука, или нога, как это, у них – живая не создоровеет. Все, – сказал. И водки выпил. Два стакана разом.

А уж Крыс подрос, тесно ему стало в клетке. Дед с города привез сетки железной, согнул ее – чисто домик вышел. Даже крышу приладил. Покрасил все веселенько, в домике том и спаленка Крысу вышла, и как турничок – палочки такие подвешены. Ты, брат, – наставлял Лукич крысенка, должон себе физическую нагрузку давать. А то как нога плохо срастется-то? Дед даже потихоньку, не обозначая пациента, спросил у зоотехника, чего скотине при переломах дают, и стал добавлять Крысу и скорлупку толченую, и рыбку, а то и сыру кусочек, домашнего. Ты ему еще молока дай, -ворчала бабка, – корову заведи, крысу свою обихаживать. Да ты его пуще меня любишь, то! А чего не любить? – Дед пропускал бороденку меж пальцев, – он характеру золотого прям таки. Крыс теперь не только узнавал деда, но и протягивал левую, здоровую лапку – приветствовал. Дальше – больше. Была у деда гармоника губная, отец с войны привез. Вот он и наигрывал на ней – «во саду ли, в огороде», а Крыса приучил на задние лапки вставать – вроде, как танцует. Бабка ворчала уже тише, а сама тайком, отодвинув занавеску, подглядывала, и ахала про себя. А как-то и дед застал ее перед домиком, Настена просовывала кусочки оладушков, и шептала – на-тко, поишь, бедолага, болезный, угораздило ж! Сразу бы башку-то долой, одно, а так – не приведи Бог!

Постепенно про Крыса разнеслось по всей деревне, стали мужики захаживать – дивились, вроде гадость, а когда, как в доме – так и зоопарк вроде. Чистай цирк, – говорили, – ты, Лукич, прям уголок Дурова! И уж время пришло «гипс» снимать. Тут и бабка вызвалась помогать. Вынул Лукич Крыса, а уж за шкирку тяжеловато – гля-ко, раскормился в больничке-то! Крыс смотрел, помаргивал, усиками шевелил, – волновался. Дед аж две пары очков надел, для верности. Лангетка уж давно была мала Крысу, но он терпел, не сгрызал. Лукич тихонечко завел лезвие ножниц под пластырь, разрезал его – не снять. К шерстке присохло. Крыс сидел на задних лапках, глядел на деда. Оп ты, а чем же яго отмочить? Настена, неси каросину с лампы. Ты старый, в уме ли, отравишь, это же кто удумал животную в карасине мыть? А, сказал Лукич, давно ли ты его в печке не пожгла-то? Да когда было, я же незнакомая с ним была… бабка пошла отливать керосин.