У меня не было тяжелых больных, таких, из-за которых приходится задерживаться на работе, а потом весь вечер звонить дежурной медсестре: пойди еще раз проверь, как он там? В стационаре, как и всегда в последнее время, лежало много беженок. Эти в основном еще довольно молодые, но уже полуседые женщины с застывшим на лице трагическим выражением выводили меня из себя. Нельзя сказать, что их, потерявших в лучшем случае все свое достояние, в худшем – еще и родных, было не жалко. Я их жалела. Но я никак не могла понять, почему их всех, выходцев из провинции, так тянуло в Москву, где они, по-настоящему бедные и неприспособленные, никак не могли рассчитывать на устройство нового дома. В Москве легко заработать себе на хлеб – если, конечно, ты умеешь крутиться и не боишься работы. Но они крутиться как раз не умели, а нынешнее прозябание казалось им крайне унизительным; они почему-то считали, что государство обязано им помочь. Они часами могли говорить о своих бедах, но эти рассказы не давали им избавления, а, напротив, растравляли незаживающие раны. В общем, законченные продукты совковой системы – и потому несчастные. Именно для таких я повесила бы на стене бессмертный лозунг – "Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих".

Мне передали по наследству Раю, женщину смешанных кровей, беженку из Сухуми. Уехав из родного города, она некоторое время жила у родственников в Тбилиси, но ей там тоже пришлось несладко – как, впрочем, тысячам и тысячам коренных тбилисцев. В поисках лучшей доли она приехала в Москву, остановилась у друзей покойного мужа, впала в глубочайшую депрессию и попала к нам в стационар.

Я была у нее уже третьим лечащим врачом – она лежала в постели, почти не вставая, третий месяц. Она не желала приходить в себя и думать о будущем. Нет, она хотела, чтобы ей вернули прошлое: ее домик на окраине Сухуми (как раз там, где недавно проходила линия фронта), ее мандариновый сад, где проводили каникулы племянники чуть ли не со всех концов СССР, ее школу, где она преподавала в младших классах. Я увеличила ей дозу антидепрессантов и громко, так, чтобы она слышала, поговорила с сестрой Ирочкой у двери ее палаты: жаль Раю – если до конца недели не встанет, то придется переводить ее в настоящую психушку, ей тут не место. И чудо свершилось: Рая наконец начала вставать!

Мои диалоги с ней строились по одному и тому же принципу:

Я: Вам, Рая, пятьдесят – можно сказать, еще пятьдесят. Давайте думать, как будем жить дальше.

Рая: Государство бросило меня помирать, и я помру, как паршивая собака, в канаве.

Я: Какое государство?

Рая (после раздумья): Грузия.

Я: Вы же знаете, как сейчас в Грузии трудно…

Рая: Значит, Россия.

Я: Почему Россия?

Рая: Потому что из-за Ельцина развалился Союз.

Я: Хорошо. А на какие средства Россия должна вас содержать?

Рая: Вы ведь вполне прилично живете…

Я (чуть повышая голос): У меня зарплата 350 тысяч. Отдавать из нее половину вам я, извините, не согласна… И пенсию моей прабабушки, и так мизерную, я тоже с вами делить не намерена.

И так до бесконечности: сказка про белого бычка. Я бы не стала об этом писать, но эта проблема встала перед врачами стрессового стационара во всей своей красе, вернее, в неприглядности: как заставить людей, потерявших многое, но не руки и не головы, не ждать милости от природы, государства или благотворительных фондов, а собраться с силами и начать жизнь заново? А Рая меня в глубине души особенно раздражала – я ее сравнивала с другой женщиной из тех же краев. Я несколько раз покупала колготки в метро у Ирмы, молодой красивой грузинки родом из Сухуми, чей муж погиб именно там – а она оставила двух маленьких детей у родственников в Кутаиси и зарабатывала всей семье на жизнь, продавая чулки а подземном переходе и не зная при этом ни выходных, ни праздников. К тому же мне было жаль совершенно посторонних людей, которым Рая свалилась как снег на голову и которые, хотя и не чаяли, как от нее избавиться, тем не менее преданно за ней ухаживали.