Раскладывающийся диван, на котором я спала, был самым современным предметом в квартире – его купили родители специально для Али. Напротив него у стены стояла софа с потраченной молью обивкой; именно на нее я стала складывать одежду, извлеченную из трехстворчатого старинного гардероба с сильно поцарапанной полировкой. Большинство вещей годилось только в тряпки; тем не менее среди посыпавшегося от времени настоящего шелка прабабкиных нарядов и шерстяных юбок, от которых осталось больше дырок, чем материи, я обнаружила два Алиных платья. Они были в хорошем состоянии, хоть и провисели в шкафу без движения десять лет. Одно из них, из шерстяного крепа кремового цвета, я хорошо помнила – Аля всегда надевала его по праздникам. Я прикинула его к себе и стала перед зеркальной дверцей шкафа; в замутненном от времени стекле я видела только неясный силуэт – можно было подумать, что это сама Аля смотрит на меня из зазеркалья. Я отступила чуть назад – так я казалась тоньше и выше, почти как сестра. Я всегда тайно завидовала ее худобе, хотя поклонники и уверяли меня, что у меня фигура лучше. И прическа у этого туманного изображения выглядела почти как Алина: она обычно носила каре до плеч, у меня же волосы в свободном состоянии падают до середины спины – сейчас они как раз были распущены и закинутых назад концов не было видно; когда же я иду на работу, то подбираю их в какое-то подобие свободного пучка, совсем не модного, в духе тридцатых годов – но мне так нравится, и к тому же это выглядит достаточно солидно.

Да, женщина, глядевшая на меня из глубины старого зеркала, вполне могла быть Александрой, жившей когда-то в этой же квартире и спавшей на той же постели. Я почувствовала, как по коже у меня пробежали мурашки; у меня было какое-то сверхъестественное ощущение, что Аля, ее дух, витает в комнате и как будто хочет мне что-то сказать. В обычное время я в общем-то скептик и не верю в аномальные явления, но тут мне стало не по себе. Пытаясь переключиться, я заставила себя вслух рассмеяться над своими глупыми предчувствиями, бросила платье на пол, схватила в охапку очередную партию ветхих нарядов из шкафа и поволокла их на софу. И ровно через минуту я нашла Алин дневник – как будто она действительно хотела со мной связаться.

В другое время я сказала бы, что толстая общая тетрадка в коричневом переплете попалась мне в руки случайно, но есть все-таки что-то высшее, что определяет нашу судьбу… Она находилась под обивкой софы у стены. Когда я бросила на нее ворох тряпья, то от ворота пожелтевшей кружевной блузки отстегнулась брошка – скорее даже булавка для галстука – и закатилась в дыру в обивке. Я полезла за ней и, засунув в отверстие руку, обнаружила, что сзади пружины разошлись, и между ними оказалось вместительное пустое пространство. "Тайник", – подумала я, извлекая оттуда булавку и кипу каких-то цветных бумажек, которые при ближайшем рассмотрении оказались советскими червонцами, и немилосердно при этом чихая. Интересно, кто это складывал туда десятирублевки? Наверняка сама бабушка Варя, которая, как белка, тут же забыла о кладовых, в которых хранила свои запасы на черный день, и не вспомнила о них ни при одном обмене денег… Но мысль о старых банкнотах тут же выскочила у меня из головы, когда вслед за ними я вытащила из-под обивки тетрадку, исписанную Алиным почерком – его я не могла спутать ни с чьим другим. Я пишу почти так же отвратительно, как Аля, и чуть лучше папы, хотя у всех нас почерки очень схожи. Почти все врачи, занятые бесконечным заполнением историй болезни, отличаются ужасным почерком, который трудно разобрать постороннему. Но я всегда прекрасно понимала руку и свою, и Алину, и папину – а вот мама до сих пор пишет красиво и быстро, но для меня совершенно нечитаемо.