– Но они точно старые? А может, он среди них что-то собственноручно написанное прятал? Я же вам показывал его руку – неужели не запомнили? – раздраженно спросил отец Герман.

– Как не запомнить. Все в лучшем виде. Не его это рука, да и вообще…

Толстяк отошел к двери и, открыв ее пошире, позвал кого-то невидимого из темного монастырского коридора:

– Эй, Арба! Давай заходи. У тебя лучше получится, – и посторонился, пропуская в келью своего напарника.

Тот был полной противоположностью толстяку – худой, смуглый и с обильной растительностью на лице. Не заросли волосами только глаза с большими черными зрачками.

– Скажи отцу Герману, что да как с теми рукописями, – кивнул толстяк в сторону хартофилакса. – Кто их и кому писал.

– Там не было руки русича, – сухо ответил смуглый.

– А может, ему что-то было отписано?

– Нет. Там не было ни одного листа с русскими буквами.

– Ему могли написать и на другом языке, – возразил отец Герман.

– Могли, – не спорил Арба. – Но ты же сам сказал, владыка, что он не знает ни арамейского, ни греческого. К тому же сразу видно – давно писано. Даже буквы кое-где выцвели.

– А что это тогда за рукописи?

– «Таинство» Амвросия Медиоланского там лежало, «О святой Троице» епископа Илария. Еще Евсевий Кесарийский был – «Приготовление к Евангелию», – начал перечислять смуглый.

– Еще что?

– Иоанн Дамаскин тоже имелся. Рядом с ним сочинения патриарха Константинопольского Фотия – «Амфилохия» и «Номоканон».

– Еще, – нетерпеливо потребовал отец Герман. – Из нынешних кто-то был?

– Евфимий Зигабен, Евстафий Солунский, Иоанн Зокара, Феодор Вальсамон и Михаил Пселл.

– Ну, это все… – разочарованно пробормотал хартофилакс и уставился на Арбу, буравя его своим колючим взглядом. – Неужто более там ничего не хранилось из такого?.. – Он сделал в воздухе неопределенный жест.

Арба замялся.

– Прежде чем отвечать, вспомни о своем брате, – предложил отец Герман. – Если ты сейчас не вспомнишь, то ему может стать плохо.

– Ему и так плохо, – глухо откликнулся смуглый.

– А будет совсем худо, – почти ласково произнес хартофилакс. – Ты же меня знаешь, верно?

– Были кое-какие, – нехотя выдавил Арба.

– Какие? – еще ласковее спросил отец Герман.

– На одной сверху написано «Против христиан». Толстая такая, – с трудом выдавил из себя смуглый.

– А еще? – угрожающе вопросил хартофилакс.

– Еще одну я и сам когда-то… гм… листал, перед тем как сжечь, так что могу сказать точно – это Прокл. И рядом лежала. Тоже признал. Ветхая совсем. Сверху написано: «О философии оракулов».

– Это все? – испытующе вперил в него грозный взгляд хартофилакс.

– Еще одна была. Видать, жгли ее когда-то, да кто-то вовремя из костра вынул – только углы опалились. «Правдивое слово» называется.

– Ну что ж, – чуточку, самыми уголками рта, улыбнулся отец Герман. – С сегодняшнего вечера твоему брату будет не очень плохо. Как видишь, я держу свое слово. А теперь идите.

– Там еще сочинение Николая Мефонского было. Как раз в опровержение Прокла! – отчаянно выкрикнул уже перед дверью Арба. – И «Слово против еллинов» Афанасия Александрийского. А еще труд Иринея Лионского лежал – «Против ересей».

– Ну и что, – равнодушно пожал плечами хартофилакс. – Это уже не имеет значения.

Дождавшись, пока за соглядатаями закроется дверь и он останется один, отец Герман довольно потер руки и засмеялся.

– Вот и сошлось у меня все, отец Мефодий. Значит, у нас с вами получается очень любопытная и, я бы даже сказал, загадочная подборка, навевающая на определенные раздумья: Прокл[17], Порфирий[18], Юлиан Отступник[19] и… кто там еще? – задумался он на секунду, нахмурив брови. – Ах, да – Цельс