У Симона не от неумения так вышло. Епископ именно с умыслом говорил и сейчас, уже перед всеми князьями выступая, он тоже на славу потрудился. Ничего Константину не забыл, все припомнил, начав свои обвинения еще со странной дружбы князя со Всеведом – самым главным из волхвов идолища поганого, коего они богом Перуном называют.

И о том, что, по слухам, и Глеба, своего брата, одолеть Константину именно Всевед подсобил, он тоже не забыл упомянуть. Да и вообще рязанский князь с нечистью очень тесно связан. Негоже, конечно, недостойному служителю божьему чьи-то сплетни передавать, однако купцы града Переяславля-Залесского, будучи во Владимире, сказывали промеж собой с опаской, будто бы один из дружинников клялся и божился, что самолично слыхал, как князь Константин с водяным разговоры вел. Но ведь всем известно, что нет на самом деле ни леших, ни болотняников, ни русалок, ни водяных. Все это суть зловредные бесы, присланные отцом своим диаволом для того, чтобы чинить пакости добрым христианам.

Выходит, о чем мог договариваться с водяными бесами рязанский князь? Да о том, чтобы те удачу ему в ратном деле дали, а взамен надлежит Константину защищать всех поганых язычников, а люд православный, особливо служителей божьих, всяко ущемлять. Нет-нет, сам епископ об этом договоре не слыхал, но ведь вот что выходит – едва князь во Владимир въехал, как в новых жалованных грамотах на храмы и монастыри церковь очень сильно обидел. Ну ладно, одно-два селища бы отнял с угодьями, лугами, лесами и озерами. Так ведь все подчистую забрал, ничегошеньки не оставил, ни одного смерда.

Уловив гул сдержанного одобрения такой решительности со стороны князей, Симон сразу понял, что несколько погорячился.

– Ведомо мне, что во многих княжествах монастыри и землями, и людьми, и скотом владеют, – решил он иначе подойти к этой щекотливой теме. – Ведомо и то, что князья, сознавая важность дела монашеского, даже испытывая нужду в гривнах, на добро церковное жадную длань не налагают. Более того, еще и сами дают щедро.

– Попробуй не дать, – шепнул на ухо Мстиславу Романовичу Киевскому его двоюродный брат Владимир Рюрикович Смоленский. – Из глотки сами вырвут.

– Тебе-то еще ничего, – вздохнул Мстислав Романович. – А у меня, сам ведаешь, сколь селищ дань не мне, а монастырям несут. Ежели все посчитать – несколько сотен наберется.

– То-то монахи у нас все как на подбор, сытые да румяные, – шептал в углу просторной гридницы желчный князь Александр Вельский Ингварю Луцкому.

– Это они с голоду пухнут, – усмехнулся Ингварь. – А румяные от счастья. Господь их благословил на служение себе, вот они и радуются.

– А окромя того, – возвысил голос Симон, вспомнив, как хитро надул его Константин с жалованной грамотой, – ни один из вас, прочим пагубный пример подавая, обманывать священнослужителя и в мыслях не осмелится. Князь же сей и обманывал, и, – тут у него в памяти всплыли саркастичные строки грамотки, – еще и изгалялся всяко. К тому же он, помимо язычников, и еретикам потакает. Люд крамольный, который я от греха и соблазна прочих по кельям рассадил, дабы они, в уединении находясь, сами грехи свои осознали, на улицу повыгонял безжалостно. Некие выходить не хотели, молили слезно оставить, так его вои силком их выносили!

– Ну, это он уж и впрямь того, – буркнул Владимир Рюрикович.

– А не врет ли епископ? – усомнился в словах Симона Мстислав Романович. – Уж больно много грехов на рязанца навалил.

Владыка же, будто услышав это, немедленно пояснил:

– Помстилось мне, может, напрасно я так на него напустился. Но потом вспомнил то, с чего он начал. Все, кто тут сидят, и сами, поди, не раз слыхали, какое черное дело под Исадами сотворилось. Всяко разно о том говорили, в том числе и о Константине. Известно, о любом наговорить что угодно можно, и пересудам этим черным я веры не давал. Однако я долго молился, всевышнего вопрошая, после чего пригляделся к челу князя сего, и страшно мне стало, ибо господь наш в своем нескончаемом милосердии откровение мне послал великое и самый край тайной завесы предо мной, недостойным, открыл.