Изучая историю СССР через историю одного конкретного лагерного комплекса и города, я показываю многие важнейшие процессы и преобразования советской эпохи с локальной точки зрения. У такого подхода есть и достоинства, и недостатки. Сосредоточив внимание на сравнительно небольшой географической области, можно позволить себе расширить хронологический охват и изучить Воркуту в широком контексте советской и постсоветской истории. В научных монографиях зачастую помещают 1953 год в начало или в конец нарратива о послесталинской или сталинской эре, но здесь смерть Сталина помещена в середину. Это позволяет внимательнее изучить то, как линии преемственности и перемен проникают сквозь рубеж между сталинской и послесталинской эпохами. Тем самым в этой работе я предлагаю новый взгляд на то, как значительно, многомерно и порой непредсказуемо смерть Сталина изменила или не изменила жизни советских граждан. Кроме того, локальная точка зрения позволяет рассмотреть явления и процессы, которые легко упустить, если изучать историю страны или региона. Лучший пример тому – анализ судьбы бывших заключенных после смерти Сталина. Сложно понять, как они адаптировались к жизни на свободе в Советском Союзе, без понимания пронизывавших местную жизнь социальных взаимосвязей и разнообразных неформальных социальных практик. Как показали локальные исследования таких историков, как Стивен Коткин и Кейт Браун, при изучении истории отдельного города или местности можно открыть важные истины о самой сути жизни в СССР12.

Конечно, объем знаний, которые можно извлечь из локальной истории, серьезно ограничен. В конце концов, Воркута была всего лишь одним из десятков тысяч советских городов. Кроме того, некоторые аспекты ее истории уникальны: отдаленное местоположение, экстремальная природная среда, тот факт, что ее заселение началось в сталинскую эпоху, и ее тесная историческая связь с развитием обширной системы принудительного труда. Очевидно, Воркуту нельзя считать типичным советским городом. Но благодаря некоторым чертам, придающим Воркуте исключительность, она также является очень ценным объектом исследования, потому что из‑за них определенные явления становятся заметнее и понятнее. Например, Воркуту построили глубоко в тундре, где никогда не было постоянного населения, – посреди огромной территории, по которой ненцы-оленеводы пасли свои стада во время летних перекочевок13. Благодаря такому местоположению Воркута – хороший пример того, как советские руководители стремились трансформировать пространство путем колонизации и принудительного труда; но это же демонстрирует и пределы возможностей государства на пути к этой цели. С одной стороны, история Воркуты – это история конкретного места. Но если правильно вписать ее в более широкий контекст советской истории, нам откроется немало таких сторон Советского Союза, которые легко упустить в более масштабных исследованиях.

В этой книге я не только проблематизирую хронологическую границу между сталинской и послесталинской эпохами, но и пытаюсь по-новому интерпретировать природу пространства и идентичности в Советском Союзе, особенно в тех многочисленных регионах Советского Союза, где важную роль играл ГУЛАГ. В этом отношении моя книга принадлежит к новому научному течению, утверждающему, что ГУЛАГ был куда теснее связан с советским обществом, чем предполагалось ранее. До девяностых годов большинство историков советского ГУЛАГа обычно следовали подходу Александра Солженицына, примененному им в эпохальной работе «Архипелаг ГУЛАГ». С его точки зрения, ГУЛАГ был другим миром, отделенным от остального Советского Союза рядом «заборов – гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград»