И этот был одним из первых...

– Откуда ты знаешь, что она арестована? – спросила дедушку мама.

– Час назад мне позвонила на работу ее сотрудница Кира из лаборатории и сказала, что об аресте Доры уже знают на заводе.

После этого известия мама вдруг преобразилась. Из сраженной несчастьем слабой женщины она на глазах превратилась в сильного делового человека.

– А ну-ка, нечего тут нюни распускать. Завтра у нас может быть обыск, надо действовать. Женя, идем со мной, – приказала она.

Мы стали вытаскивать из буфета наши многочисленные сьестные запасы, приготовленные к отправке на дачу. Положили их в сумки и, как только стемнело, потащили к уличной уборной. Потом, чтобы никто не видел, по одному входили в кабинку и запирались. В зловонную жижу полетели килограмовые бумажные пакеты и полотняные мешочки с вермишелью, гречкой, манкой, сахаром, лапшой. Пуская фонтаны коричневых брызг, глухо шлепались в воду консервные банки со свиной тушонкой, бычками в томате и сгущенным молоком.

После того, как мы пришли домой, мама переоделась, порылась в комоде, нашла бабушкины документы и направилась к двери.

– Пойду на Лубянку, может, что-нибудь узнаю, – сказала она и ушла.

Мы прождали ее до 2 часов ночи. Можно представить себе, как тяжело дались нам эти мучительно долгие часы.

Но вот в двери заворочался ключ, и вошла мама, опять сникшая, подавленная.

– Все это время я стояла в дикой очереди, в жуткой тесноте и духоте, – cказала она, устало плюхнувшись на стул, – там крохотная комната-приемная и только одно окошко. Пока дойдешь до него, можно с ума сойти, рассказывают такие ужасы, не дай Бог. В сегодняшних списках Разумова не числится. Велели придти завтра, говорят, наверно, не успели еще зарегистрировать.

– Что же делать? – спросил дедушка, нервно перебирая пальцами свою палку.

– Сейчас нам все равно больше делать нечего, – ответила мама, поднимаясь со стула. – Хватит хандрить, надо ложиться спать.

Какой там сон. До самого утра я ворочался в постели, а как только заснул, в окно прорвались первые лучи раннего июньского солнца, и я услышал в соседней комнате громкие взволнованные голоса.

– Я только что встретил на лестничной клетке соседку Исмаилову, ты же знаешь, она живет в одной квартире с милиционершей из 101-го отделения, – говорил дедушка маме, – так вот она по секрету шепнула ей на ухо: "ваша еврейка со второго этажа сидит в милиции, в КПЗ", то-есть, в Камере Предварительного Заключения.

Я вскочил с кровати, сунул ноги в тапочки, подскочил к маме.

– Можно, с тобой? – попросил я, увидев, что она собирается уходить. Мама поколебалась немного, потом, помолчав, сказала:

– Ладно, только быстро одевайся, выпей стакан молока с хлебом, на столе стоит.

101 отделение милиции охватывало своим недремлющим охранным оком довольно большую территорию Сталинского района, тянувшуюся от Преображенской до Семеновской заставы. Теперь это были только названия, а еще перед самой революцией здесь действительно стояли заградительные кавалергарды со шлагбаумами, оберегавшими город от бестаможенного ввоза тифа, холеры, чумы и, конечно, контрабанды.

С начала ХХ века это место стало одним из крупных рабочих предместьев столицы, где на обоих берегах небольшой речки Хапиловки тесно приткнулись друг к другу многие сотни каменных и деревянных домов, бараков, казарм, изб.

В 30-е годы, стараниями сталинской коллективизации и индустриализации, население этого района увеличилось в несколько раз, зримо подтверждая на местном уровне факт планетарного демографического взрыва. Дремавшая здесь веками северо-западная Москва вдруг вспыхнула, раздулась и в один присест схапала близлежащие села Черкизово, Измайлово, Богородское. Вскоре сюда хлынули толпы голодных раскрестьяненных крестьян и из многих других подмосковных деревень и поселков.