Когда именно они поженились, девочка не знала, но была благодарна тете, очень ее любила и жалела ту мамочку, которая на небесах.

Ушли, надо сказать, вовремя, пока не было ни двадцати трех концлагерей, ни восемнадцати еврейских гетто. Боясь полицейских батальонов и немецких спецслужб, шли сами, просясь на ночь на постой к добрым людям, опустошая чемодан с припрятанными серебряными ложками и янтарными украшениями, выменивая их на продукты. Мама рассказывала дочке сказку про дочерей солнца и про окаменевшие слезы Гелиад, но ей просто нравились эти красивые медово-солнечные камушки и было жаль с ними расставаться. Девочка, конечно всего этого помнить не могла – это детская память стерла, сохранив лишь долгую дорогу, чувство голода и чужие дома, неуютные пристанища.

И вот однажды, в каком-то белорусском селе, тетя увидела нечто такое, что испугало ее до смерти и она сразу закрыла Розочке глаза теплой ладошкой, потащив девочку дальше по пыльной дороге, вместе с другими беженцами:

– Не смотри! – кричала она. – Не смотри туда, доченька!

Но любопытство одержало вверх, и она, вырываясь и оглядываясь все же назад, увидела то, что забыть невозможно. Истерзанный, измученный пытками солдат, почти мальчик, распятый в назидание всем, являлся к ней всю жизнь как самый страшный сон, вместе со словами тети «Не смотри! Не смотри туда, доченька!», уводящей ее дальше, по дороге домой…

Сегодня она опять видела этот сон, который не старел вместе с ней, а сохранял все те же подробности. Она встала выпить воды, погладить Рыжика и Мотю, стороживших ее дом и сон.

Когда не спалось, вместе с бессонницей приходили детские воспоминания, которые только со временем стали складываться в единую целостную картину. Мама по возвращении домой устроилась медсестрой в госпиталь и в Институт Механотерапии. С начала войны в городе-курорте уже работало восемь крупных госпиталей.

Бабушка с дедушкой повздыхали, поплакали, увидев дочку и внучку отощавшими после долгой дороги, и стали их потихоньку откармливать. Особых вкусностей Розочка и не помнит, но дедушкин сад с виноградником и яблочными деревьями казался ей райским. Бабушка сразу повела их с мамой в городскую баню и, намыливая девочке голову чем-то пахучим, украдкой вытирала слезы, приговаривая «сиротинушка ты моя», «кожа да кости», «слава тебе, Господи, что дома». Дедушка всех входящих в дом угощал вином – такая у него была традиция. Розочка морщила носик, когда ей давали выпить немного домашнего вина, разбавленного водой («для здоровья»). Бабушкина перина казалась воздушной и пышной, наволочки и простыни – хрустящими, и девочка засыпала мгновенно, как только голова касалась подушки. На стене тикали и отбивали каждый час большие часы – их заводил только дедушка – пахло бабушкиными лепешками из кукурузы, а взрослые вели свои нескончаемые разговоры о войне и о том, как много раненых прибывает в южный город каждый день.

Все санатории и медицинские учреждения были переоборудованы в госпитали. Местные жители помогали всем, чем могли. Механотерапия тоже трудилась над восстановлением бойцов Красной Армии. Туда мама бегала после смены в госпитале, иногда забирая Розочку с собой. Девочке это не нравилось: непонятные аппараты пугали ее, казались похожими на орудия пыток. Другое дело – с мамой в госпиталь! Раненые были добрыми; даже те, кто перенес несколько серьезных операций, не видел или не мог ходить, очень радовались приходящим детям. И не только потому, что они помогали поправить подушку или принести воды: они напоминали о доме, растущих где-то детях и младших сестренках-братишках. Розочка и ее старшие подружки помогали раненым писать домой письма, читали им местные газеты и книги, рассказывали о новостях в городе. Солдатики взамен припасали кусочки сахара или яблочко, а кто-то даже мастерил деревянные игрушки. Розочке однажды досталась маленькая птичка, ее девочка любила и, засыпая, крепко держала в кулачке. Она не рассказывала никому, что в душе надеялась и верила: папа жив, он тоже лежит в каком-то госпитале, вот только домой написать пока не может.