Антонина Михайловна кивает, и только сейчас я замечаю, как в нижнем углу её глаза появляется слеза. Всматриваюсь, она быстро смахивает её, чтобы я не успела заметить, но я вполне серьёзно говорю:

– Мой сон вызвал у Вас какие-то воспоминания?

– Это пройдёт, не обращай внимания, – она вновь по—прежнему улыбается и чуть слышно добавляет, – Это давно забытая история и не такая интересная, как твой сон.

– Вы хотите, чтобы Вас кто-то выслушал, но никому не можете довериться.

Она удивлённо смотрит на меня, вздыхает:

– Возможно. У каждого человека свои проблемы.

Я доверительно в первый раз глажу её по плечу, впервые поняв, что кто-то может опереться и на меня.

– Если Вам будет очень плохо, приходите в мою палату, я Вас всегда выслушаю, точно так же, как выслушивали Вы меня.

Антонина Михайловна не успевает ответить, потому что в этот момент раздаётся очередное пиканье часов, это значит закончилась чья-то лечебная процедура. Она быстро встаёт, говорит, чтобы я забыла обо всём, сохранив только приятные впечатления, и уходит.

Ей сорок лет, она ещё неплохо выглядит, но тоже боится лишиться работы, если вдруг начальство узнает, что она входит в доверительные отношения с отдыхающими. Светлана Савельевна не раз устраивала пятиминутки, где недвусмысленно давала понять, что в её коллективе не может быть фамильярности и панибратства. Я сама слышала это, когда очередной раз проходила мимо её кабинета на втором этаже, я часто гуляю вдоль коридоров, так дурные мысли меньше лезут в голову.

Мне жаль покидать эту приятную светлую комнату, и Антонина Михайловна представляется мне Солнцем, изливающим в мир доброту и любовь, но я вынужденно делаю это, чтобы не бросать подозрения на медсестру, иначе я осталась бы и выслушала её до конца, чтобы помочь ей освободиться от неприятных эмоций, ведь должен же кто-то периодически очищать Солнце, чтобы оно могло сиять всегда, даря своё спокойствие и улыбки окружающим.

Я прощаюсь с Солнцем и ухожу к себе в абсолютно пустую и одинокую комнату, хотя меня вовсе не пугает это одиночество. Наоборот, я даже рада. В голове быстро вырастает план того, чем же я займусь в своём одиночестве, у меня повышается настроение.

Достаю свой измятый календарик с какой-то красивой девушкой на лицевой стороне и отмечаю свой шестой день, проведённый в санатории. Осталось ещё двадцать четыре. Двадцать четыре дня «тюремного заключения», и я вновь соединюсь с серой обыденной жизнью, от которой всегда хотела убежать, скрыться в неизвестном направлении. Кто знает, быть может, в одиночестве время пролетит значительно быстрее. Я очень хотела бы прочесть Витькину тетрадь, я чувствовала, что найду там что-то важное для себя, но мне не давал покоя мой сон и его удручающее поведение со мной в тот день в тёмном коридоре. Он словно прощался со мной…. Прощался?

…

В столовой за ужином тихо, даже подозрительно тихо. Степанов Артём по кличке Соловей ведёт себя спокойно, не кричит, голоса не повышает. Обычно он всегда требовал большой кусок омлета или самые лучшие отбивные, и тётя Клава с ним зубоскалила. Это зубоскальство конечно же ни к чему не приводило, Соловей оставался при своей маленькой отбивной, которую одним махом клал в рот и смачно пережёвывал, не желая принимать доводы буфетчицы относительно положенных и выделенных государством норм питания на каждого отдыхающего. «А я голодный!» – орал Соловей.

«Попей водички, авось твоя ненасытная утроба успокоится», – не унималась тётя Клава.

Сегодня всё по-другому, непривычно как-то. И Соловей сидит в сторонке и молчит, каша не кажется ему переполненной солью, чай, лишённый сахара, а котлеты имеют вполне подходящие размеры. Я исподтишка смотрю на Соловья, неся свою порцию ужина на старом засаленном подносе. Соловей понурился, голову опустил, медленно жуёт хлеб, не всегда донося его до рта.