На семинарах, которые иногда длятся день, иногда неделю, иногда – по Интернету – несколько месяцев – мы погружаемся в детство, в мир, где можно все, где все может быть всем. Где мы свободны и не боимся быть глупыми или смешными.

«По-моему, я сошла с ума, – прошептала мне на ухо журналистка, пришедшая описать процесс со стороны, но тут же об этом забывшая – вам не кажется, что я леплю лучше всех?» Другого корреспондента я заметила танцующим вокруг собственного рисунка – мы рисовали под музыку.

В одном из долгих перелетов из Иерусалима в Лос-Анжелес я стала «лепить» из бумажных салфеток. Просто чтобы руки занять. Стюардесса заметила это и принесла мне целую упаковку. Потом ко мне подошла малышка, за ней мальчик, – и вскоре пассажиров, сидящих рядом и даже не совсем рядом, охватила эпидемия салфеточной лепки. Лишь седой господин, около меня, поначалу оставался безучастен. Но и он втихую начал мять салфетку. «Намял» целую лошадь со всадником. «Если бы мама это увидела! – воскликнул он. – Она никогда бы не поверила». И, продолжая лепить, он рассказал мне, что хотел стать хирургом, а стал банковским клерком, поскольку мама вдолбила ему в голову, что у него руки-крюки.

Стало быть, можно разбудить ребенка во взрослом! Правда, у некоторых взрослых он упрятан вглубь, куда бывает не так просто добраться. Если все же размотать этот клубок, «взрослый ребенок» радостно протянет к тебе руки. Как те дети, в больнице. И выяснится – одного занудили на уроках рисования, другого обругали за плохой рисунок, который был на самом деле хорошим, над третьим посмеялись, и т.д. Однако, при всех полученных в возрасте 5-11 лет травмах, есть одна общая, не сказать, ошибка, но крупная неприятность. С пяти лет нынешних взрослых учили не тому. Их учили сюжетному рисованию, пересказу увиденного в картинках, а рисование куда ближе к музыке, чем к литературе. И ценно в нем именно то, что словами не исчерпывается. Почитайте педагогические труды Иттена, Клее, Кандинского – и увидите, что я не брежу.

Со взрослыми я впервые начала заниматься в Израильском музее, это были, правда, весьма специфические взрослые, умственно и душевно больные, которых на мои занятия привозили воспитатели из разных домов-интернатов. Им нравилось рисовать и лепить вместе, нравилось повторять то, что у них получается наверняка, нравилось, когда их за это хвалят, нравилось пить на переменке чай с печеньем, нравилось устраивать спектакли по праздникам. Разумеется, они часто вели себя как маленькие – обижались, если у них не оказывалось под рукой то, что им в этот момент было нужно, плакали, если у них не получалось слепить или нарисовать так же хорошо, как у соседа, но все эти недоразумения и обиды легко снимались – иногда просто одним движением руки, которая ложилась на плечо обиженному, или на произведение, которое чудом начинало получаться – еще лучше, чем у соседа.

Что я хочу сказать? Все мы, и нормальные и ненормальные, плачем, когда нам больно, смеемся, когда смешно, грустим, когда грустно. Однако, бывает, мы вдруг мрачнеем, когда все веселятся, слезы не пророним, если больно и т.д. Значит ли, что такое поведение нуждается в коррекции? Возможно. Но я стараюсь как можно меньше теоретизировать. Есть похожие ситуации, но нет похожих людей, сколько бы ни раскладывала нас наука на типы и подтипы. В своей ненаучной практике я опираюсь на интуицию и опыт, накопленный годами и имеющий некое качество цельности. Такой подход делает творческий процесс затяжным, а иногда, к большой моей радости, просто бесконечным.