– И что же их наконец урезонило? – спросил отец.

– А я тебе и это расскажу. Дочь одного из тех бедокуров вышла замуж за парня в Дун-Хыне. Это и было первое примирение между ними. Но еще очень долго пришлось ждать, пока такое случилось, а за то время многие из них почти что перебили друг друга.

– Упокой, Господи, души усопших! – воскликнула мама. – А я-то обо всем этом до сего дня и не слыхала толком.

Приближалось время идти ко сну, и Томаc засобирался. Другие тоже возвращались из домов, где гостили.

Больной палец беспокоил меня еще месяц и, говорю тебе, не давал ни улыбнуться, ни порадоваться. Но я не чувствовал ни малейшей боли или неудобства, пока Томас рассказывал истории. Он проводил у нас каждый долгий вечер. И каждое воскресенье, когда мой отец читал в семье розарий, Томаc тоже повторял вместе с нами слова молитвы и мог без запинки прочитать целую декаду.

Томаc всегда был бедняк. Ему приходилось посылать своего сына в люди в Балиферитер, и тот провел там пять лет, пас стадо – без ботинок и даже без носков. После того как сын ушел в работники, пришло пожертвование из Америки на переезд для дочери Томаса – от дяди, брата ее матери. Она отправилась туда без промедления и провела там пять лет. Тогда им пришлось возвращать сына, но дочка время от времени присылала родителям оттуда денежку, что очень им помогало.

С тех пор как дочь покинула их, старая ведьма из дома напротив поднималась очень рано и часто плакала о судьбе девушки, что неудивительно. У ведьмы никого не было, кроме нее, как и не было тогда никакой надежды, что когда-нибудь она снова ее увидит. И всякий раз, когда я слышал, как она плачет, мне становилось ее очень жаль.

Однажды утром, когда соседка встала пораньше, она увидела у входа в гавань рядом с Белым пляжем самый настоящий пароход на якоре, где было полно черных людей, то есть в черной форме и черных головных уборах[41]. Это ее встревожило, и от такого расстройства она бегом побежала к нам и замолотила в нашу дверь.

– Донал! – закричала она.

– Да, – ответил отец. Он подумал, что случилось что-нибудь с ее сыном или с Томасом Лысым. – Что стряслось?

– Там большое судно, внизу, рядом с твоим домом, стоит на якоре, и на нем полным-полно людей в черных формах и высоких шапках[42].

– О, и правда, – сказал отец. – Рано или поздно что-то такое должно было случиться, и, наверно, от домов на Острове к вечеру мало что останется.

– Боже правый! Ничего нет хуже, чем остаться без всякого крова, – вскричала ведьма.

Минутой позже все мы были уже на ногах и мигом вылетели на причал. Как только я добежал до места, женщины, которые там собрались, сразу наделили меня работой: послали собирать камни – и всякого, кто там был, тоже. Никто не отдыхал, пока мы не нагребли порядочную кучу. Одна женщина сказала, что теперь пороху у жителей Острова обязательно хватит, и когда они решат наконец пустить камни в ход, это будет уже совсем другая история.

– Только, наверно, пули нас убьют раньше, – сказала другая женщина.

– Ой, да ну, что так тебе смерть, что так погибель! Не лучше ли самой помереть, чем кончить дни в канаве, когда тебя вышвырнут из собственного дома!

Тут от корабля отошла большая лодка, наполненная людьми до краев. Когда они подобрались поближе, то изумились, увидев порядочную толпу жителей, которые собрались на берегу в гавани. Хотя полицейские-то думали, что не увидят ни единой живой души, все попрячутся от страха – и это неудивительно, раз у каждого человека в лодке было в руках по ружью наготове. Только женщин вовсе не обуял страх. Мужчины вышли вперед, а женщины собрались вокруг них, и у каждой в руке был острый камень. Команду на лодке охватило вселенское изумление, когда они увидали, что женщины не собираются уступать, и полицейские умерили прыть, приближаясь к ним.