А пока лето всех радовало. То, что могло сложиться плохо, оборачивалось хорошо. И это относилось не только к таким драматическим событиям, как драка Роджера с яхтсменом на причале, которая могла очень плохо кончиться, или к встрече Дэвида с акулой, а к обычным незначительным вещам. Считается, что счастье скучно, думал он, лежа с открытыми глазами, но это, наверное, потому, что скучные люди часто счастливы, а люди умные и интересные умудряются всех вокруг, включая себя, сделать несчастными. Сам он никогда не считал счастье скучным. Ощущение счастья казалось ему самым волнующим состоянием, оно, по его мнению, может по силе не уступать горю, если только люди умеют быть счастливыми. Возможно, это не так, но Томас Хадсон долгое время в это верил, а этим летом атмосфера счастья длилась уже целый месяц, и по ночам он уже тосковал, что это скоро закончится.

Он знал почти все о жизни в одиночестве, и он также знал, что такое жить с тем, кого любишь и кто любит тебя. Детей он любил всегда, но никогда раньше так остро не осознавал, насколько сильно их любит и как плохо то, что он живет не с ними. Ему бы хотелось, чтобы они всегда были рядом и чтобы мать Тома оставалась его женой. Глупое желание, подумал он, такое же глупое, как стремление обрести все богатство мира и разумно им распорядиться, или рисовать как Леонардо, или стать живописцем, как Питер Брейгель, или обладать полной властью над всяким злом, безошибочно его распознавать и пресекать каким-нибудь простым способом, вроде нажатия кнопки, и при всем этом оставаться здоровым, жить вечно, не разрушаясь ни умом, ни телом. Хорошо бы все это иметь, думал он по ночам. Но это невозможно, как и то, чтобы дети жили с ним, а те, кого он любил, были бы живы, если они умерли или ушли из его жизни. Но среди невозможного кое-что было возможно, и прежде всего умение радоваться счастью и наслаждаться каждой минутой, пока оно есть. Прежде многое делало его счастливым. Но сейчас в этом месяце четыре человека принесли ему столько радости, сколько когда-то мог доставить ему один человек, и пока печалиться было не о чем. Совсем не о чем печалиться.

Его не беспокоило даже то, что он не спит, но было время, и он его помнил, когда сон тоже не шел к нему, и он лежал ночами, думая, какого же он свалял дурака, потеряв троих мальчишек. Думал он и о том, что делал некоторые вещи, потому что не мог иначе, или думал, что не может, и совершал одну за другой непоправимые ошибки. Но теперь все осталось в прошлом, и угрызения совести больше не мучили его. Он был дураком, а дураков он не любил. С этим покончено, мальчики были с ним, он их любил, и они его любили. Пусть все пока так и идет.

В конце отпущенного срока сыновья уедут, и он опять почувствует одиночество. Но оно будет длиться только какое-то время и закончится, как только мальчики снова вернутся к нему. Будет легче, если Роджер останется работать на острове и составит ему компанию. Но с Роджером никогда нельзя знать наверняка. Он улыбнулся в ночной тишине, подумав о Роджере, и даже пожалел его, но тут же решил, что это предательство по отношению к другу, который терпеть не мог, чтоб его жалели, и, отогнав эти мысли, уснул под мерное дыхание спящих.

Но проснувшись снова от падавшего на лицо лунного света, он вновь подумал о Роджере и о его запутанных отношениях с женщинами. Они оба вели себя с женщинами глупо и неправильно, но о своих ошибках ему думать не хотелось, поэтому он стал думать об ошибках Роджера.

Я его не жалею, решил он, поэтому это не будет предательством. Ведь я и сам побывал во многих сложных обстоятельствах, так что нет ничего нечестного, если я думаю о его трудностях. У меня иное положение: по-настоящему я любил только одну женщину и потерял ее. И хорошо знаю, почему так случилось. Но я запретил себе об этом вспоминать и, может быть, не стоит мне думать и о Роджере. Однако этой ночью, когда лунный свет, как обычно, не давал ему спать, он все-таки стал думать о друге и его иногда серьезных, иногда комических осложнениях с женщинами.