Откуда-то издалека доносится:

– Обнуление бывает триста шестьдесят пять раз в году. Называется полночь.

У меня перехватывает дыхание. Резкий хриплый лай своего отца я узнаю где угодно и когда угодно. Даже вижу его лоб, пересеченный морщинами, и большой красный нос с сиреневыми прожилками. Как он смеет встревать? Он неделями мне не звонил, а когда звонил, его соболезнования звучали неуклюже и поверхностно.

– Вот спасибо! – говорю я громко, чтобы он меня услышал, и с очевидной иронией прибавляю: – Непременно запомню твои мудрые слова, Платон.

– Бетон? При чем тут бетон?

Нет, я не позволю ему меня бесить.

– Кейт, отключи громкую связь. Сейчас же.

– Отключаю. – Теперь голос сестры звучит четче: – Погоди. Я перейду в гостиную.

– Почему ты мне не сказала, что он слушает?

– Да успокойся ты. Он только что вошел. Взял печенье для Джоны. Занимается с ним, пока тот не может ходить в школу. Представляешь? Он ведь у нас математический гений!

Кейти усмехается, а я не могу заставить себя даже улыбнуться. Мне противно оттого, что мой отец, капитан вшивого туристического паромчика, приводит меня в такое состояние.

– Слушай, мне пора собираться на работу. Удачного дня. Я люблю тебя, Кейти, моя девочка.

– Спасибо. Я и папе передам, что ты его любишь.

– Не нужна ему моя любовь, – я качаю головой.

Кейт понижает голос:

– Рик, да ладно тебе. Он же не монстр. Он просто хотел сказать тебе, что каждый день нужно начинать жить заново. Не самый плохой совет.

– Да. Раз уж на то пошло, сегодняшний день я предпочла бы начать с душа.

– Как твой конкурс? Осталось всего два месяца, верно?

– Верно. Если смогу удержать темп, то, возможно, прорвусь в элиту. Эта гонка – единственное, что заставляет меня собирать мысли в кучу.

– Понимаю, работа отвлекает. Но однажды, сестренка, тебе все-таки придется выплакаться.

– Работа не отвлекает. Она спасает жизнь.

Положив трубку, наливаю себе еще кофе. Мне трудно успокоиться после столкновения с отцом – брюзгой и скрягой, у которого находится время для всех, кроме старшей дочери.

С дымящейся кружкой иду по коридору мимо двери в спальню Кристен. Может, на меня вдруг подействовали слова Кейт: «Однажды тебе все-таки придется выплакаться». А может, просто настало время. Так или иначе, я не ускоряю шаг, как обычно, а останавливаюсь. Делаю глубокий вдох и снимаю табличку «Не беспокоить».

Втемной комнате притаился запах матовой серой краски, которой Кристен весной выкрасила стены. Я отговаривала ее. Мне казалось, получится слишком мрачно. Но она настояла. Я еще много лет назад усвоила: если Кристен что-нибудь вобьет себе в голову, с этим ничего не поделаешь.

Дотрагиваюсь до прикроватной лампы. Помню, как дочка уверяла, будто жить не может без этой стеклянной призмы из магазина «Ресторейшн хардвэр». После двух недель уговоров я сдалась. Пошла и купила эту штуковину, а Кристен обнаружила ее, когда вернулась домой с футбола.

Падаю на кровать, зарываюсь лицом в подушку и глубоко дышу, надеясь уловить хотя бы легкий аромат духов «Виктор и Рольф» или шампуня с полиоминтой. Но нет, я не чувствую запаха своей дочки. А еще мне теперь довольно трудно представить себе ямочку на ее левой щеке или ее длинные тонкие пальцы. Даже ее смех как будто стерся.

– Господи! – шепчу я. – Пожалуйста, верни мою девочку! Дай нам время! Мы столько всего не успели!

Зажимаю рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос. Нет для меня жизни без Кристен! В том поезде должна была быть я! Что-то сдавливает мне грудь. Резко глотаю воздух. «Нужно откусывать время час за часом», – думаю я, вспоминая совет, который после маминой смерти дала мне бабушка. «Не обязательно есть весь сэндвич сразу», – говорила она.