Он замедлил бег повозки только за речкой, отъехав от города пару лиг, – иначе мерин падет, и убраться отсюда они не сумеют. Заглянул под полог – в сумерках смутно виднелись две тощенькие фигурки. Подростки.

– Эй, вы живы там?

Сунулась вперед курчавая головка девочки.

– Младшему повредило руку, я перевязала. Спасибо, что спасли нас. Все остальные погибли в городе, и мы бы остались там.

… Младший – значит, недавно пришел в труппу, нет своего амплуа. Но как держал шпагу! Девочка – миленькая заплаканная мордашка, черные непокорные кудри, голубые – даже сейчас это видно – голубые, как рассветное небо, глаза…

На вечернем привале к ним прибилась старуха-беженка, потерявшая дом. В повозке нашлись фасоль и копченый окорок. Они долго сидели у костра молча, лелея на коленях миски с горячей едой. Кошмар остался за кулисами. Пришло бесчувствие покоя, когда нет сил ни плакать, ни смеяться, ни даже вспоминать – только сидеть и смотреть в пустоту, засыпая на полувздохе.

Утром Пьеро проверил уцелевший реквизит. На первые постановки костюмов хватит, старуха при свете дня оказалась пожилой дамой с великолепной осанкой – не иначе, из благородных… Еще бы одного характерного актера – ничего, по дороге найдется. Младший пластичен, строен, с чудесной живой мимикой, и до сих пор смотрит волчонком. Как хорош он будет в пестром трико Арлекина! А девочка… Он достал из потайного кармашка ранца бутафорскую розу, чуть полинявшую, но все еще яркую, и прикрепил к волосам Коломбины.

– У нас есть час на репетицию, потом тронемся дальше. Первая сцена…

От восхода до заката, от города к городу, от сказки к сказке катится повозка. Радость и страх, смех и слезы на масках актеров. Даже смерть не осилит вечный скрип колеса. И что бы ни случилось, как черно и пусто ни было бы вокруг, оглянитесь – в переулке, за поворотом, на линии горизонта светится пестрый полог! Рано или поздно, зимой или летом, но когда-нибудь – обязательно! – повозка дождется вас.

Виктору Карасеву (сказочнику)

Стоянка труппы представляла собой жалкое зрелище. Тощий – хоть ребра считай – старый мерин грустно жевал сухую траву, поводя боками и вздрагивая от ветра. Повозка накренилась на один бок – колесо с неделю как надо было менять. А заплат-то, заплат на пологе – на всю нищую братию хватит! Под лысеющим дубом тлел костерок, шипя на редкие дождевые капли. У огня уныло сидели актеры. Невезучая Берта (кто глянет на личико, когда одна нога короче другой), пожилой Ромео, до потери лица избитый обманутым мужем, – инвалиды, которым и податься-то некуда. Прочие разбежались, как тараканы: одна неудача, вторая, третья – значит, виноват Арлекин. Потух (или протух) – ни игры, ни везенья. Еще лет пять назад кто бы слово сказал поперек, в рот смотрели, негодяи, угольки к трубке подносили. А тут как легла хвороба на тоску осеннюю… Может, конечно, где зря и прикрикнул – но с кем не бывает… Может, Джульетту зря отпустил из труппы – так поди удержи молодую да раннюю! Любовь, понимаете ли, господа актеры… Дал Бог счастье девчонке, да от нашего лоскутка и отрезал. Пьеро учиться подался, в университет – ждали его там, как же. Панталоне в столице осел, важный теперь небось, толстый – в городских воротах застрянет… А у нас не сегодня – завтра детей кормить нечем будет…

– Ты бы пил меньше, глядишь – и на еду бы хватало, – вставил грустный Ромео.

– Меньше, больше – какая к чертям разница! Пропала труппа, как есть издохла. Что мы втроем осилим? Завтра до города доберемся, а играть все одно нечего. Хоть с протянутой рукой иди – подайте актерам погорелого театра! Выпьешь – забудешь, а протрезвеешь – и не жил бы вовсе, – Арлекин, запрокинув голову, вытянул последний глоток из фляжки, отшвырнул пустую посудину в ближнюю лужу. Потянулся было набить трубку, потряс кисет, сплюнул со злобой и скорчился у огня, как старик.