Проснулся я в половине десятого. Выйдя на лоджию, откуда была видна панорама Лосиного Острова как на ладони (я ради этого вида десять лет назад уговорил жену на покупку этой квартиры рядом со станцией Маленковская), я невольно засмотрелся чудесной картиной первомайского, к тому же Пасхального, утра. Солнце сияло, небо было лазурно голубым, а рваные облака лениво плыли над зеленым морем огромного лесного массива за железной дорогой. При этом мне никуда не надо было мчаться… Я даже не помнил, когда я так безмятежно просыпался и вместо того, чтобы бежать на работу или начать звонить по телефону, словно ребенок, любовался утренним пейзажем. Вспомнив про свою работу, вдруг мне стало отчего-то невыносимо, а самое главное – беспричинно, тревожно. Будто бы внутри, как это всегда бывало в течение двадцати лет, заработал с бешеной скоростью моторчик; и если раньше его энергия никуда не терялась, то сейчас он работал вхолостую, – и, видимо, из-за этого моя душа по привычке рвалась снова в бой, не жаждая нисколечко покоя.

Я глубоко вздохнул и пошел завтракать: была же Пасха, и хотя не постился, но надо было как бы «разговляться». Поев-попив, меня снова потянуло в сон, и я залез вновь под одеяло и заснул, правда, предварительно успев заказать у знакомого шеф-повара из ресторана на соседней улице себе праздничный обед с доставкой на дом.

Задремав, мне причудился сон, который помню до сих пор в мельчайших подробностях. И хотя он был вроде бы и короткий, но своим мистически-загадочным воздействием тревожит мое сердце доныне…

Мне привиделось, что я сижу в нашей родной избе напротив печи, спиной к окну, а слева от меня – наш обеденный стол, куда еду ставили прямо из печи. В горниле печи сложены аккуратно дрова в виде башенки, а с низа этой поленницы кто-то только что поджег трубочку бересты и заложил ее сверху еловыми лучинами. Вдруг я слышу, как захлопнулась дверь, и тут я начинаю понимать, что это моя мама растопила печь, а сама вышла во двор. Я окликнул ее и побежал догонять ее, но когда я вышел в сени, дверь из сеней на крыльцо захлопнулась. Я пытаюсь бежать, плачу и кричу: «Мама! Мама! Подожди меня!» – но ноги двигаются еле-еле. Наконец, я вот уже на крыльце… Идет снег; наш двор занесен снегом, и от ступеньки крыльца на улицу идут мамины следы. Но тут тяжелая калитка во дворе, сделанная еще моим прадедом, со скрипом закрывается, и звук кованой защелки как бы ставит точку: мама ушла, и я не догоню ее!

Я проснулся. Моя подушка была мокрой от слез. Я встал с кровати и подошел к окну – на улице шел снег стеной. Что интересно, снежная тучка как будто бы высыпала свое содержимое только на наш дом: солнечные лучи сбоку освещали белую круговерть, отчего эта белая пелена опалесцировала просто волшебно. А для меня вдруг стало все решительно ясно: я еду в свои Малые Гари! Пусть там ничего не осталось, но мне надо побыть у матери и у отца на могилах. Надо… Надо… Надо…

Вспомнив свой тот сон, я как-то самопроизвольно стал грезить почти наяву давно прошедшими временами: память выхватывала хаотично множество полузабытых эпизодов и, странным образом почти воскресив, рисовала их с такой мельчащей подробностью, что я почти чувствовал себя возвратившимся в свое юношеские годы. Удивительно то, что я, боясь в том признаться самому себе, изо всех сил старался выуживать из глубин своего сознания все что можно, подсознательно будто бы надеясь, таким образом, приехав в свою малую родину, увидеть в целости и сохранности наш дом, где меня ждет моя мама…

Поезд резко дернулся и медленно стал набирать ход, тем самым выхватив меня из состояния утопленника: углубившись, чуть ли не впервые в своей жизни, в воспоминания своего детства, я почти задыхался от того сладко-горького чувства, который, дожив до определенного возраста, испытывает каждый, проваливаясь в состояние бессилия вернуть свой потерянный рай. О, наша жизнь – вечное, ежесекундное изгнание из рая!