Фёдор встал, растопил печурку. Дрова за ночь подсохнуть как следует не успели, едкий дым наполнил избу. Фёдор чихнул, отодвинул доску оконца и отворил дверь в сени, а оттуда – на улицу. Дым клубами устремился наружу. На нарах тотчас откликнулись дружным кашлем. Оленьи шкуры полетели на пол, и кормщик оказался на ногах: в одной руке топор, другой подхватил рогатину, прислонённую к стене.

– Фёдор! – окликнул он строго, – тебе, стало быть, первая ночь не в науку пошла? Как нас ошкуй поздравил, запамятовал? Говорено тебе: поутру вперёд сготовиться надо всем, тогда уж двери отворять. Неведомо, кто там за дверью схоронился.

Фёдор вздрогнул и от этого рассердился. Борода у него и так чуть не от самых глаз растёт, а тут словно больше взлохматилась, лицо закрыла.

– Небось, первый я за работу взялся, – огрызнулся он и так сунул в печку толстую корягу, что целый клуб дыма вылетел ему прямо в лицо. – Заспались, вам петуха не хватает, – договорил он сквозь кашель и присел на пол, где дыму меньше.

Кормщику тоже пришлось поспешно нагнуться.

– А тебе и петуха не требуется, голодное брюхо знать даёт: пора медвежатину жарить, – отозвался из угла задорный голос Степана. Но он хоть и смеялся, а сам вскочил, зорко глянув в дверь, рукой проверил, тут ли, на нарах, рогатина. Его короткая курчавая бородка тоже растрепалась от сна, но от этого он только ещё больше стал похож на мальчика, которому бороду приклеили в шутку.

– Ну, ошкуй, на наше счастье, сам заспался, – договорил Степан. – А ты чего нынче во сне видал? – потянул он за ухо Ванюшку.

Ванюшка уже проснулся, лёжа тёр кулаками заспанные глаза. В ответ досадно мотнул головой, ответил уклончиво:

– Так чего-то. – И тяжело вздохнул. Скажи, пожалуй, что мать приснилась, волосы гладила, колобок дала горячий. Ух! До чего же вкусный колобок, на рыбьей жире пряженый! А скажи – от Стёпки проходу не будет. «Мал ты ещё, скажет, не зуёк, а зуёныш». Ишь ведь как удумает.

Ванюшка сам это придумал, но тут же уверился, что Степан именно так и скажет, и поэтому обиделся. Правда, Степан не со зла, смеётся по-хорошему, не то что Фёдор. Тот и не скажет, взглянет только да отвернётся, а на душе враз неладно станет. Ну, всё равно, про сон говорить и Степану не хочется. Ванюшка вздохнул, собрал с пола свалившиеся оленьи шкуры, присев на краешек нар, обулся, полушубок натянул. На ночь они только разувались, да шубы снимали; как ни топи, а мороз всегда найдёт щёлочку в зимовье пробраться, спящий острым зубом царапнуть.

Между тем как дым ни упирался, а морозный воздух выгнал-таки его из избушки. Дверь закрыли. Чистый холодный воздух постепенно согрелся над грудой раскалённых на очаге угольев. Фёдор проворно прикрыл их железным листом, и на листе зашипели на разные голоса жирные куски медвежатины.

– Добро, – довольно проговорил Алексей, положи на нары топор и рогатину. – Посчастливило тебе это железо найти. Чистое мясо теперь есть будем, без угольев.

– На берегу, от бревна отодрал, – отозвался Фёдор, хмурое его лицо немного прояснилось от похвалы. – Я что оно там надобно было, не ведаю, а нам сгодилось, – важно добавил он.

Запах жареного мяса не дым, его выгонять не требовалось, даже приятно дразнил аппетит:

– Ужо в котелке морскую воду выпарю, соли соберу, – раздобрев, пообещал Фёдор.

– Пока и без соли обойдёмся, было бы мясо, – ответил Алексей и, вытерев нож, вложил его в ножны и встал. – Кончайте, ребята, путь нам не близкий, а день короткий, – договорил он. – Сапоги-то хорошо ли посохли? Глядите, ноги первое дело беречь надо.

Собрались быстро. Ванюшка прежде всех. Торопить старших не смел, но горел от нетерпения так, что даже отец заметил: