Побежденная этой душераздирающей уверенностью, Долорес отказалась сопротивляться соблазнам тьмы и полностью отдалась ее плотоядным волнам.

Когда Бастьяну Ладу нужно было побыть наедине с собой, он уходил из своей маленькой деревни и погружался в первозданную природу долин на склонах горы, на которой стояли дома его семьи. Он часами бродил в полном одиночестве по тропинкам, сопровождаемый криками сов-сплюшек и щебетанием прочих птиц, просачивающимся сквозь сплетение ветвей. И чем дальше заходил, тем больше ему казалось, что он возвращается в прошлое; даже пейзаж становился жестче и архаичнее, сложнее.

В то утро Бастьяну с козьей ловкостью взобрался по природным каменным ступеням и вскарабкался на одну из самых высоких точек Верхней Барбаджи. Он называлcя Са Пунта Манна, этот гранитный узел, возвышавшийся более чем на тысячу сто метров над уровнем моря. При ясной и не влажной погоде отсюда можно было смотреть на дикую природу, усеянную величественными скалами, на долину Тирсо, Монтиферру, кобальтовую синеву Тирренского моря с одной стороны и более темную синеву Сардинского моря с другой. Словно кто-то оседлал два моря, а весь остров представлял собой огромный плавучий плот, и он был единственным человеком на нем. Здесь, наверху, мысли разреживались. Рассуждение превращалось в созерцание. Нередко можно было видеть беркутов, рассекающих небо, парящих над третьим морем, над этой необъятной зеленой гладью, покрывавшей холодную Барбаджу, как плащ, и в то же время легко было заметить несколько групп муфлонов, грифонов, стервятников и, если повезет, особь сардинского оленя. Говорили, что если его увидишь, тебя ждет удача.

Наверху, на рассвете, у Бастьяну почти возникло ощущение, что он держит небо, пожимает ему руку и побуждает его дать рождение новому дню, новому солнцу. И он делал это, не говоря ни слова и не двигаясь, как будто красота природы заслуживала уважения на физическом уровне, почти анимистического[54] благоговения. Это было одновременно ритуалом смерти и возрождения. Иногда, распространяя потоки бальзамических ароматов, ветер свистел в трещинах валунов, создавая симфонию каменного гула, и с закрытыми глазами Бастьяну мог узнать, какой ветер дул, только по звукам, которые производили скалы, так как они откликались в различном тоне. Однако этим утром воздух был устрашающе неподвижен. Вся земля словно пульсировала как живая и издавала глухое ворчание голодного зверя.

Накануне вечером, перед тем как Бастьяну удалился в свой дом, дед отправил ему послание через одну из старших теток. Старик был категоричен: «Чрево земное не может приносить плода, если оно не оплодотворено. Процветание – дитя жертвы».

– Нет, в этом нет необходимости. Я уже выбрал того, кто будет платить, – возражал Бастьяну.

Тетка, хранительница древних знаний и тысячелетних традиций, была непреклонна, указывая на жертву.

– Нет, – жестко ответил Бастьяну. – Вы не можете просить его сделать это. Только не она.

– Жертва должна стоить боли, она должна заставить сердце кровоточить. Земля питается страданиями.

Жестокие слова, как удары плетьми, гранитные и острые, как горы.

– Но…

– Только так. Земля жаждет и голодна… Делай, что должен, Бастьяну.

Эти фразы не переставали звучать внутри его. Бастьяну посмотрел на нетронутые долины, раскинувшиеся насколько может видеть глаз. Они пробуждались от ласк утреннего света. Но этот покой был иллюзорным. Ладу называли это место Долиной душ, потому что оно использовалось как место захоронения с доисторических времен. Поговаривали, что первые следы человеческих поселений на этих холмах относятся к среднему неолиту, ко времени примерно за четыре тысячи лет до нашей эры; другие говорили даже о палеолите