Накануне последнего дня к Гореславскому пришел гость – бомжеватого вида мужичок в смешной шапочке с помпончиком и редкой косматенькой бороденкой. Гореславский с гостем обнялся, да непросто, а с чувством и даже расцеловался. Сели за стол, Георгий Арнольдович фляжку с коньяком достал и еще какую-то закуску. У гостя глаза заблестели, он потянул из кармана газетный сверток, остро пахнущий вяленой рыбой, извлек из него громадного леща, постучал твердой тушкой по столу и сказал:

– Ну что, Жорик, слабо френч-коньяк рыбкой закусить?

Гореславский засмеялся и махнул рукой:

– Обижаешь, старик! Никакого французского. Только наш, советский, три звезды.

– Да ладно! – усомнился гость, отвернул пробку железной фляжки и втянул носом воздух. – Похоже. А что не пять? Финансы тебе позволяют. Или уже нет?

– Пока позволяют, – усмехнулся Гореславский. – Только если не видно разницы, зачем платить больше? – И они дружно рассмеялись.

Тут гость заметил Юлю.

– Жора! А что же ты не знакомишь меня с прелестным созданием? Узнаю Жору! – Гость, не дожидаясь Гореславского, приподнял туловище с дивана и наклонил голову – помпон на шапочке смешно подпрыгнул. – Михаил Евгеньевич Остапчук. В прошлом художник, ныне – лицо без определенных занятий, но… смею уверить, с местом жительства.

– И я тебя узнаю, Бендер. Ты не меняешься, как только юбку видишь, сразу в стойку, словно пойнтер.

– Бендером они прозвали из-за фамилии, – счел нужным пояснить Остапчук.

– Ага! – кивнул Гореславский. – А не после того, как ты выставку Моны Лизы устроил?

Юля непонимающе посмотрела на него.

– Он, видишь ли, в мастерской повесил копию Джоконды…

– Хорошую копию… – вмешался Остапчук.

– Хорошую, хорошую… – согласился Георгий Арнольдович. – И объявление повесил, что, мол, один день, выставка Моны Лизы, ну и так далее. И народ шел, что самое удивительное.

– Я хотел доказать, что искусство ничто, мнение толпы – все! И доказал. Ни один не усомнился. А кто любопытствовал, почему выставка в мастерской, а не в музее, я говорил, что картину привезли на реставрацию и разрешили показ.

– Не усомнились, потому как в семьдесят четвертом, действительно, Джоконду привозили в Пушкинский музей. Наши власти с Лувром договорились, – пояснил Юле Гореславский. – Ну и что ты доказал? – повернулся он к Остапчуку. – Что наш народ в живописи ни черта не разбирается? Так и без этого всем понятно. Скажи лучше, что ты таким образом нас подколоть хотел? Ну, скажи? – Гореславский пихнул друга в плечо и аккуратно разлил темно-янтарную жидкость в пузатые бокалы.

– А и скажу, – Остапчук лихо опрокинул коньяк в глотку и одним движением разломил леща. – Народу все равно, что на стену повесить – унитаз с непонятными шнягами или Джоконду. Всегда найдутся те, кто начнет восторгаться и провозглашать всякое дерьмо истинным искусством.

– Это ты про московский концептуализм? – усмехнулся Гореславский. – Так ведь кому ли, как не тебе, знать, что в искусстве главное концепт, мысль, а уж как ее выражать, через унитаз или Джоконду – дело художника.

– Художника! – фыркнул Остапчук и лихо опрокинул в рот порцию коньяка.

– Этак ты все мои запасы подобьешь, – то ли с осуждением, то ли с восхищением укорил его Гореславский.

– Не боись, Арнольдыч! – улыбнулся Остапчук и похлопал себя по груди, – Я в гости с пустыми руками не хожу.

«Арнольдыч» подозрительно покосился на выпуклость под его пиджаком и обреченно вздохнул. Юля хотела уйти, чтобы не мешать, но они дружно воспротивились. Честно говоря, ей и самой уходить не хотелось, любопытство так и распирало ее изнутри: что за странный гость и что у них общего? Поэтому ломаться не стала и к застолью присоединилась. Даже коньяку чуть хлебнула. Так, губы смочила, и потом просто сидела, стакан с янтарной жидкостью в ладонях грела и помалкивала.