Летом 1914 года Йозеф Рот проводил каникулы в Галиции, дома в Бродах и в Лемберге. Весть об убийстве австрийского престолонаследника настигла его в кафе, где он сидел с другом Сомой Моргенштерном[13], рассказывая ему о своей учебе, о Вене. Они предчувствовали, что грядет война, для них она означала войну против России. И победу над Россией. Они жаждали поражения России. Они были еще детьми, когда в 1905 году Россия проиграла войну Японии. Тогда они ликовали. И теперь не сомневались, что победа будет за ними. Правда, лично их все это затрагивало мало.

Весело болтая о надвигающейся войне, они зашли в лучший во Львове еврейский трактир «Зенгут». Рот, выросший без отца, расспрашивал об отце Сомы Моргенштерна: как сильно он его любил и хотел ли, чтобы сын изучал право? Вдруг в трактир вошел старик, завсегдатай, борода клином. Рот завороженно смотрел на него. Любопытно, каким Моргенштерн видит себя в старости. Но тот еще не задумывался об этом. Да и вообще, мужчины в его семье подолгу не заживались. Однако Рот об этом думал часто и много. Он не сомневается, что доживет до глубокой старости. Своему изумленному другу он признался: «И вот каким я себя вижу: я худой старик. На мне что-то вроде черной мантии с длинными рукавами, которые почти полностью закрывают руки. Осень, я гуляю по саду, плету коварные заговоры против врагов. Против моих врагов и против моих друзей». Эту историю он впервые поведал Соме. Но будет рассказывать ее снова и снова, всю жизнь: он старик, с длинными рукавами и злыми кознями.

Когда началась война, Моргенштерн и Рот вновь встретились, на этот раз в Вене. Венская газета Neue Freie Presse вышла с заголовком «ЛЕМБЕРГ ПО-ПРЕЖНЕМУ НАШ!». Это стало их своеобразным паролем на следующие несколько лет. «Лемберг по-прежнему наш», – говорили они при встрече друг другу даже после того, как Австрия навсегда потеряла этот город. Как и Броды, и всю великую империю. Вчерашний мир.

В это время Стефан Цвейг, окруженный друзьями, отдыхал у моря и смеялся над миром, пока вдруг не разверзлась перед ним бездна, и он в отчаянии вскочил в последний уходивший домой поезд. Неурочный отъезд, возвращение на равнину, спешное и нежданное для того, кто, подобно Гансу Касторпу[14], не читает газет, а если и читает, не воспринимает их всерьез.

И через много лет Цвейг все еще с тоской вспоминает это лето своей жизни, когда каждый считал, что он «призван ввергнуть свое крохотное “я” в эту воспламененную массу, чтобы очиститься от всякого себялюбия. Все различия сословий, языков, классов, религий были затоплены в это одно мгновение выплеснувшимся чувством братства. Незнакомые заговаривали друг с другом на улице, люди, годами избегавшие друг друга, пожимали руки, повсюду были оживленные лица. Каждый в отдельности переживал возвеличивание собственного “я”, он уже больше не был изолированным человеком, как раньше, он был растворен в массе, он был народ, и его личность – личность, которую обычно не замечали, – обрела значимость»[15].

И снова июль. Новое лето в Остенде.

Все те же фонари, на которых теперь Стефану Цвейгу хотелось повеситься. И море все то же: просторный длинный пляж, широкая набережная, затейливо изогнутое казино с большой террасой, бистро с мраморными столиками, деревянные кабинки на песке. На столиках бистро лежат газеты, но мальчишки-газетчики уже не выкрикивают грозные заголовки, над которыми могли бы потешаться австрийские туристы. На пляже оживленно, сезон только начался, знойно, кажется, вся бельгийская молодежь собралась этим летом на «королеве приморских курортов», как именуют это место в рекламных буклетах. Усыпанная кондитерскими белая набережная у Северного моря. Июль 1936 года, Остенде.