Галя не любила заниматься домашними делами. Вот и посуду помыла кое-как.

– Вымою, вымою, папка! – девочка взяла и тщательно промыла кружку с солью, а потом насухо вытерла ее чистым полотенцем.

– Пунэлик ты мой, пунэлик! – прибежавшая с улицы Маша радостно обнимала сзади отца за шею.

Почему «пунэлик»? Да кто ж его знает!

– Дык ладно тебе, Машур, – отец ласково и стеснительно высвобождался из дочерних объятий.

Мать их никогда не обнимала и не целовала (только в пасхальное воскресенье – троекратно, как полагалась по русскому обычаю). Ей казалось, что надо быть постоянно суровой, хотя она не была жестокой. Детей не била. И дома у нее идеальная чистота, и деньги всегда водились. И, если трудно кому, жизни не пожалеет – поможет. И соседи ее уважали за это и за невероятную трудолюбивость. Но почему-то она считала, что проявление нежности – это плохо, вот постоянно и покрикивала на дочерей и мужа.

А потребность в ласке у девчонок была огромной. Вот и обнимали и целовали сестры в основном друг друга. Галя старше Маши на пять лет. Она стеснялась лишний раз поцеловать отца. Он тоже не бросался к дочерям обниматься. Не принято это было среди простых людей военного и послевоенного советского времени. Он просто гладил их по голове, ласково и долго.

– Парнишечку хотелось мне всегда, – сказал как-то подвыпивший отец Василию Кузьмичу, своему начальнику на лесоучастке, когда они курили на крыльце. – Первая девчонка родилась – Галинка. А вот второго парнишечку ждал, а тут – Машур!..

Девочка тихонько скользнула за угол дома, чтоб ее не заметили.

«Так значит папка не рад мне!» – обожгло голову и все внутри. От обиды хотелось кричать во все горло и тут же умереть. Но Маша не умерла, а время лечит обиды.

– А отца-то ты больше любишь, чем мать, – заметила сокурсница Маши, когда она поступила в училище холодильного оборудования в Кирове. Девушки жили в одной комнате общежития. – Вижу, когда мамка твоя приезжает, рада, но на шею к ней не бросаешься…

– Да. Странно, да?

– Не знаю, – пожала плечами Аля. – Так редко бывает.

В Москве

– Ой, не могу! – кричали дети, указывая на Галю и Машу. – Скажите: корова.

– Ко-ро-ва, – ответили девчонки, налегая на «о».

– Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! – слышалось со всех сторон. – Деревня!

– Маам, – захныкали дома сестры, – мы не пойдем больше гулять.

– Это почему еще?

– Над нами на улице смеются.

– Ну и пусть! Плюньте на них, не обращайте внимание!

– Аха-аа… – сестры захныкали еще больше.

– Че смеются-то? – смилостивилась мать.

– Платья у нас длинные и широкие, а у них короткие.

Маша скинула с себя платье и влезла в Галино. Девчонки спокойно уместились там вдвоем. Даже так оно было свободным. Мать хмыкнула, но тут же прикрыла рот кончиками повязанного платка. Она всегда в нем ходила. Даже казалось, что родилась прямо в нем и фартуке.

– Ладно, скидывайте, подошью вам платья.

Шить мама не умела. Она складывала пополам материю, вырезала отверстия для рук и головы и прошивала по швам, мало-мальски обрабатывая горловину и проймы. Возможно, поэтому Маша сама взялась за шитье. Когда училась в четвертом классе, попросила отца купить ткань и тайно от матери (непонятно, почему, но она отрицала всякую инициативу, не от нее исходившую), вручную сшила себе сарафан. Подружки ахнули, увидев его: «Как красиво! Мы такой же хотим!». Показала сарафан и дома. Мать промолчала, а отец попросил жену отдать Маше швейную машинку, которая за ненадобностью пылилась под вышитой салфеткой.

– Ишо че! – заругалась жена. – Сломает.

– Сломает – починю. Отдай девке машинку!

До семидесяти лет шила Мария, пока четыре операции на глазах не перенесла. Машинки менялись, мастерство оттачивалось. В советское время всеобщего дефицита она шила вечерние платья «в люди» и себе, демисезонные пальто сыновьям, даже тулупы, постельное белье, халаты… Шила продавцам в магазинах за возможность купить продукты питания без очереди – колбасу, курицу, масло, туалетную бумагу, сгущенное молоко и кофе, а иногда и конфеты.