Ни единый мускул на ее морщинистом лице не вздрагивал. Она то прислонялась губами к бокалу и делала несколько глотков, то осторожно, дабы не нарушать волнообразного потока гудков из телефонной трубки, разворачивала фантик на конфете, то смотрела в окно, за которым стояли, вытянувшись, стройные яблони, еще не отягощенные спелыми плодами.

Воздух был густым и оттого тяжелым. Когда я ненароком посмотрел в окно, я увидел, как на горизонте затухает зеленое сияние… Оно ли это, пожирающее лесной массив и гонявшееся за мной во снах? Оно ли который год пыталось ввергнуть меня в безумие, а после, чтобы я больше походил на отчаявшегося человека, сделала параноиком?

Зеленое сияние, такое теплое и вместе с тем холодное, оно словно желало утащить меня – куда? – в бездны моего собственного страха.

Я покачнулся на стуле и, чуть не упав, выпрямился – о пол стукнули двумя деревянными копытцами ножки стула.

Все то происходило как во сне. Внутренняя дрожь постепенно овладевала мной, когда я думал о приближении зеленого сияния… Вот оно заполняет горизонт, небо, а после ядовитыми зелеными дождями (желеобразными каплями) низвергается сверху, прожигает крыши домов, и мы, застигнутые врасплох, горим, сдергиваем с себя клочья собственной кожи, расплавляемся… И конец – вокруг лишь лужи крови и идеально белые (как снег в первый день снегопада) кости.

Но… все было не так. Я сидел, внутренне вздрагивая от любого звука, доносившегося в приоткрытые форточки, и смотрел то на маму, то на бабушку. Мама, с красными щеками и глазами, смотрела куда-то поверх бабушки, а бабушка чуть ли не со смущением смотрела в бокал.

«Почему она смущается? – думал я, уподобляясь семейному психологу, хотя никогда людей подобной профессии не жаловал. – Она сейчас думает не об отце. Моем. О чем она думает? Или о ком? И где та идеальная улыбка на ее лице?»

Улыбки на лице бабушки и впрямь больше не было. Тогда там была странная кривизна губ, которая словно углубляла и без того глубокие морщины на нижней половине ее лица.

Мы были безмолвными призраками. Мы прислушивались к гудкам. Би-и-и-и-ип…

– Поехали, – сказала мама, все еще прислушиваясь к гудкам, и встала из-за стола.

– Дорогая, может, он спит, – попыталась успокоить ее бабушка, но любому в кухне было понятно (даже самой маме), что маму уже не остановить.

Не взяв с собой ничего из привезенного, лишь накинув на плечи кофты – на удивление, несмотря на то что дни были жаркими, ночи оставались холодными, – мы поспешили к «Доджу»[15] бабушки.

Это был «Додж Матадор» 1960 года выпуска[16]. Бабушка любила подобные вещи. Она вообще любила все странное и в то же время красивое.

Красавец Мата (так она называла его на испанский манер) стоял в чисто убранном гараже, где, помимо него, было только три коробки с инструментами. Он был белый, с подобиями крыльев на багажнике, мощностью в 295 лошадиных сил. Насколько знаю, таких жеребцов было выпущено не более 28000, и счастливой обладательницей одного из них являлась моя бабушка.

Она распахнула ворота, открыла машину, завела ее, и – скрип новеньких шин, запах горящей резины – мы помчались в Брэндон.

– А как же ворота? – воскликнула мама.

– Соседи закроют.

Они сидели впереди, я – на заднем пассажирском сидении.

– Я очень переживаю за Джеймса, – сказала мама.

– С Джеймсом ничего не произойдет. – Конечно, бабушка лгала, и это понимал каждый из нас.

Лунигер городок небольшой. В нем почти каждый знаком почти с каждым. Отшельников наподобие меня в нем нет. Во всяком случае, они могут быть в городе проездом. В Лунигере любят праздники. Но один праздник считается самым важным – его справляют так, что в последующие полгода расплачиваются за взорванные фейерверки и уничтоженные куклы из папье-маше.