Все это может зреть и расти внутри человека всю жизнь. А может вырваться наружу, послав его в «Макдоналдс» с помповым ружьем.

Отец Алексий хлебнул войны с избытком. Первая чеченская кампания, грызня между абхазами и грузинами, гражданская война в Югославии… На его счету были десятки жизней. Он убивал в упор, с больших расстояний, ножом, руками, оптом и в розницу. И так или иначе, спрашивал себя – кто же он такой? Герой или некто за гранью? А когда нашел ответ, ушел в монастырь – молиться за убитых им врагов, проповедовать детям да удивлять заезжих армян. Ушел в другую жизнь, где про убийство все однозначно ясно. За прошедшие пять лет монашества он лишь пару раз покидал пределы обители, с опаской и ненадолго возвращаясь в прежний мир.

Однако все в этой жизни меняется, хотя порой и незаметно. Случилось так, что в один из нелегких, но светлых дней своей монастырской жизни отец Алексий повидался со старшим братом Серегой. Монах был бы безмерно счастлив обнять его, вдыхая почти забытый запах родного человека. Но саудовский снайпер, что был на заработках в Чечне, раз и навсегда избавил их от такой возможности. Удалось лишь поговорить.

Монаху снилось, что он раздает послушникам строительный инструмент, ведь братия своими силами реставрировала часовню в обители. И вдруг в одном из послушников он узнал брата. Тот слегка постарел, словно продолжал жить где-то рядом обычной земной жизнью.

– Братишка пожаловал! Вот так радость негаданная! – расплылся Алексий в счастливой улыбке. Отдавая Сережке мастерок и ведро, он отчетливо понял, что спит.

– Привет, хулиган! Как жизнь праведная?

– Да какая ж она праведная? Грешники мы, потому и в монастыре. Ты как? Счастлив? Нашел свой покой?

– Какой покой? Ты о чем? У меня же младший брат есть! Не было с ним никогда никакого покоя. То фломастеры утащит, то учебники казенные разрисует под хохлому, то зубы оставит на дискотеке.

Монах тепло рассмеялся:

– Серега, да брось ты! Вечно мне теперь эти фломастеры вспоминать будешь? Господь прощать велел. Слыхал об этом?

– Ему хорошо велеть! Ты у него фломастеры не таскал.

– Богохульник ты окаянный, – шутливо погрозил он Сережке кулаком.

– Он бы это так не воспринял, – предельно серьезно сказал брат.

Поняв, что тот имеет в виду, отец Алексий замер, стараясь справиться с нахлынувшим волнением.

– Да? – только и смог проговорить он.

– Точно тебе говорю. Он добрый, это правда. И с чувством юмора у него все отлично.

– Сережа, – дрожащим голосом протянул Лешка. – А ты… нет, то есть Он… Он…

– Да, Он нас любит, – помог ему брат, безошибочно услышав непроизнесенный вопрос. – Он от нас, конечно, мягко говоря, не в восторге. Не нравимся мы ему. А любить – любит.

– Не нравится? Ну, не мудрено. А что больше всего не нравится? А, братишка?

– Однако ж вопросы у тебя, отец Алексий! Это ты у Него спроси. Не понимает Он нас, вот что… Причем частенько.

– Ты что, Сереж? Как это – не понимает? Он же Создатель!

– Эх, Леха… Наверное, потому и не нравимся, что он Создатель, а понять не может.

– Серега, слушай, – вдруг заполошно затараторил монах. – Сон всего несколько секунд снится, я в любой момент проснусь. А мне очень надо… Ты пример привести можешь, как он нас не понимает, а?

– Пример, говоришь… Только учти, по своему разумению скажу. Если я помер, это еще не значит, что Божьи помыслы вижу. Пример, значит… Ну, вот ты – монах. Воин Христов, так?

Лешка поспешно кивнул.

– Должен за Божье дело бороться. Каждый день, по крупице. При любой возможности. И вокруг тебя бушует современная жизнь, где этих возможностей много, даже слишком. А ты, отец Алексий, уже пять лет сидишь за стенами монастыря, где все очень правильно и благополучно. Я, Лешка, не Господь. И уверен так же, как в том, что я не Господь, что Ему это тяжело понять. Вернее, понять-то просто… Принять тяжело.