Попытки вывести на сцену человека не только как производительную силу, «придаток своего труда» не удались ни философской антропологии, ни экзистенциализму в силу абстрактности рассмотрения, отрыва друг от друга его разных качеств. Они не осуществили интеграцию его бытия и духа, сознания, не смогли найти то его место в жизни, бытии, которое позволило бы восстановить его конкретную целостность.

Материалистическое направление философии, опиравшееся и на метафизическое, и на научное мышление, на представления точных наук, в силу отличия их от гуманитарных и при определенной разобщенности не могло привести к представлению о целостности бытия, тем более – охватить синтезом или обобщением его многообразие. Невозможной представлялась идея включения в бытие человека. Целостность, к которой тяготела философская мысль была присуща только сознанию, душе, а последние относились к сфере абстракций идеализма. Все это служило непреодолимым препятствием к тому, чтобы ввести человека в бытие в качестве демиурга начала, интегрирующего дух и материю, представить его бытие и сознание как целостность. Для этого необходимо было преодолеть сложившееся веками противопоставление сознания и бытия в идеализме и материализме. Нужно было сломать эту вековую, ставшую уже аксиомой конструкцию философии, причем сломать сразу в нескольких звеньях: на место сознания поставить человека, определить сознание как свойство, качество человека, а затем предложить противоположную парадигму – их единства. Иными словами, рассуждая в материалистических формулах, нужно было не только заменить сознание человеком, но и представить все уравнение в другом качестве вместо противоположности – единстве их составляющих, целостности человека.

Но для этого было необходимо и еще одно преобразование – превращение человека из безжизненной абстракции в бытийствующего, существующего, живущего и мыслящего, т. е. обладающего и реальностью, и идеальностью своего бытия. Попытки философии жизни и позднейшего экзистенциализма ввести категорию жизни в состав философских категорий, сделать ее предметом философского анализа терялись в поисках ее «единиц», качеств или сводили жизнь к существованию, обладающему лишь некими признаками человеческого (свобода, выбор и т. д.) или определяли жизнь только как противоположность смерти (бытие – небытию) и т. д. Именно поэтому центральными категориями экзистенциализма оказались жизнь и смерть, а не человек и его бытие в бытии вселенной, природы.

Чтобы заменить противостояние сознания и бытия единством человека и бытия, было необходимо раскрыть качество бытия человека так, чтобы оно включалось в бытие в целом. Таковы были проблемы, осознанные С. Л. Рубинштейном, едва перешагнувшим порог своего двадцатилетия, находившегося в духовной и философской атмосфере Марбургской школы со всеми присущими ей противоречиями[6]. С одной стороны, эпигонство по отношению к высокой классике (Кант, Гегель), с другой, поиски соединения – опоры философии на науку, единого метода точного и гуманитарного знания, номотетического и идеографического подходов, с третьей, при непонимании политэкономии марксизма принятие его гуманизма (Г. Коген). Рубинштейн вплотную сталкивается с противоречиями и философско-научного мировоззрения эпохи – полифоничностью, множественностью, стремлением к конкретности, с одной стороны, и тяготением к синтезу, единству, целостности, с другой.

Сознавая необходимость их разрешения, он и осуществляет свое философское открытие. Несомненно, что наиболее трудным, при нахождении в стенах Марбургской школы, стремящейся возродить на новой основе учение Канта, оказалось преодоление его положения о бытии как