2) При противопоставлении сознания и поведения отсутствие учета их как качеств «живого человека как конкретной исторической личности» (там же).

3) Отрыв и сознания, и деятельности не только от личности, но и от социального характера условий, в которых она живет и действует.

4) Наконец, в силу этого при характеристике сознания «неправильное понимание отношения психологии и идеологии» (что, как говорилось, отмечалось С. Л. Рубинштейном еще в критическом анализе концепции Э. Шпрангера в 1920-е годы).

Глубочайший парадокс сознания и мышления российских психологов в 1930-е годы состоял, таким образом, в том, что под прямым и, можно сказать, насильственным воздействием идеологии и социальных условий, которые порождали их сознание, они в своих теоретических суждениях исключали последние из предмета своего изучения. Исключением в ряду психологов был в тот период Л. С. Выготский. Он, напротив, сознательно или неосознанно, сегодня сказать трудно, абсолютизировал роль социальной детерминации психики (однако только ее роль как роль культуры в развитии психики ребенка). Его последователи усилили эту абсолютизацию, когда, видимо, на «чаше весов» эта роль перевесила в самой действительности. Но, как отмечала К. А. Абульханова, в известном смысле проводя водораздел между позицией самого Л. С. Выготского и его школой, он подчеркивал роль социальной детерминации как решающую роль культуры для развития ребенка, причем в ограниченных пределах.

С. Л. Рубинштейн осуществляет свой критический анализ, обнажая остроту и сущность сложившейся и в мировой, и в отечественной психологии проблемы с самого начала статьи, еще до обращения к работам К. Маркса, что свидетельствует о наличии уже сложившейся у него философской концепции и о его убежденности в ее методологической пригодности для разрешения кризиса психологии. И кратким «диагнозом» этого анализа является вывод, что решение проблемы должно заключаться не в отрицании деятельности при абсолютизации сознания, и не в отрицании последнего при абсолютизации первой, и не в их механическом синкретическом синтезе, а в том, как понимать сознание и, соответственно, деятельность, и в том, что является основанием их связи.

Именно с позиций четко сформулированной проблемы он и приступает к анализу и выявлению того, что именно из марксовой концепции является значимым для психологии и для преодоления ее кризиса.

Очень характерно то (на что особенно не обращалось внимания при анализе этой статьи), что становится очевидным при сопоставлении данной статьи с другой, написанной фактически четверть века спустя, – это обращение С. Л. Рубинштейна преимущественно к ранним рукописям К. Маркса. В статье, опубликованной в томе «Принципы и пути развития психологии» (1959), это обозначено прямо в самом названии статьи как основная ее тема. В работе 1933 г. это преобладание обнаруживается только в тексте (и в соответствующих сносках).

Лишь осмысляя статью 1959 г. о ранних рукописях К. Маркса и особенно примечания к ней, можно понять, насколько идеологически опасным было такое обращение даже в конце 1950-х годов. Об этом свидетельствует тот факт, что советские философы (за единичным исключением) обходили ее молчанием. Но парадоксально то, что в 1930-х годах – первого идеологического прессинга психологической науки – это было безопасно в силу железного занавеса, отгородившего СССР от всего мира и, соответственно, от всех критиков, ревизионистов марксизма и антимарксистов, которые в значительной степени опирались на ранние рукописи Маркса. О них советские психологи в те годы попросту не знали, и потому ранние рукописи Маркса, бывшие еще задолго, до 1950-х годов предметом различных интерпретаций зарубежных авторов, не являлись предметом обсуждения российских психологов и политиков.