(«пер. с лат.: «Собственное назначение глаз – видеть, но мы пользуемся этим словом, говоря и о других чувствах, когда с их помощью что-то узнаем. Мы ведь не говорим: «послушай, как это отливает красным», или «понюхай, как блестит», или «отведай, как ярко», или «потрогай, как сверкает»; во всех этих случаях говорят «смотри». Мы ведь говорим не только: «посмотри, что светится» – это почувствовать могут только глаза, – но «посмотри, что звенит», «посмотри, что пахнет», «посмотри, какой в этом вкус», «посмотри, как это твердо»») и «Auf welche Art und durch welche Mittel sich auch immer eine Erkenntnis auf Gegenstände beziehen mag, es ist doch diejenige, wodurch sie sich auf dieselben unmittelbar bezieht, und worauf alles Denken als Mittel abzweckt, die Anschauung»[54] (пер. с нем.: «Каким бы образом и при помощи каких бы средств ни относилось познание к предметам, во всяком случае созерцание есть именно тот способ, каким познание непосредственно относится к ним и к которому как к средству стремится всякое мышление»). Аристотель и Шопенгауэр дают этому положению следующие объяснения: «[…] Ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах]»[55]; «Der objektiven Anschauung dienen eigentlich nur zwei Sinne: das Getast und das Gesicht. Sie allein liefern die Data, auf deren Grundlage der Verstand durch den angegebenen Prozeß die objektive Welt entstehen läßt. Die andern drei Sine bleiben in der Hauptsache subjektiv: denn ihre Empfindungen deuten zwar auf eine äußere Ursache, aber enthalten keine Data zur Bestimmung räumlicher Verhältnisse derselben. Nun ist aber der Raum die Form aller Anschauung, d.i. der Apprehension, in welcher allein Objekte sich eigentlich darstellen können»[56] (пер. с нем.: «Объективному созерцанию служат, собственно говоря, только два чувства – осязание и зрение. Только они поставляют данные, на основе которых рассудок посредством названного процесса ведет к возникновению объективного мира. Три остальных чувства остаются преимущественно субъективными, ибо, хотя их ощущения и указывают на внешнюю причину, они не содержат никаких данных для определения ее пространственных отношений. Между тем пространство есть форма созерцания, т. е. того схватывания, в котором только и могут представляться объекты»).

Иллюстративность, в свою очередь, как нам кажется, придает восприятию предмета сообщения более объективный характер, в то время как «Man ist geneigt, aus einer vorgängingen Orientierung an der Natur und den „objektiv“ gemessen Abständen der Dinge solche Entfernungsauslegung und Schätzung für „subjektiv“ auszugeben. Das ist jedoch eine „Subjektivität“, die vielleicht das Realste der „Realität“ der Welt entdeckt, die mit „subjektiver“ Willkür und subjektivistischen „Auffassungen“ eines „an sich“ anders Seienden nichts zu tun hat»[57] (пер. с нем.: «Существует склонность, из-за предваряющей ориентации на „природу“ и „объективно“ измеренные дистанции вещей, выдавать такие толкования и оценку отдаленности за „субъективные“. Но это «субъективность», которая открывает возможно реальнейшее «реальности» мира, не имеющее ничего общего с «субъективным» произволом и субъективистскими «восприятиями» чего-то, сущего «в себе» иначе»).

Нам, соответственно, удобнее всего образовывать некую общую понятийную платформу на основе зрительных образов. Поэтому мы прислушиваемся к фонограмме с большей уверенностью, чем к самому звуку, отраженному на фонограмме. По той же причине мы, не вполне доверяя собственным ощущениям, чтобы определить, холодно или тепло