А затем защитников города постигли две роковые неудачи. Во-первых, после вылазки против турецкого фланга случайно осталась незакрытой потайная дверь, Керкопорта, в северном углу крепостных стен, и, прежде чем ее успели закрыть, отряд турок прорвался внутрь и начал взбираться на башню. С ними можно было бы справиться, если бы не второе несчастье. Джустиниани был тяжело ранен выстрелом в упор, пробившим его нагрудную пластину. Страдая от сильнейшей боли, он лишился мужества и попросил унести его с поля битвы. Напрасно пытался император уговорить его: «Не бросай меня в момент опасности. Только от тебя зависит спасение этого города». Были открыты внутренние ворота, и люди Джустиниани понесли его по улицам города к Золотому Рогу, где погрузили на генуэзское судно. Увидев это, многие генуэзцы последовали за ним, преждевременно придя к выводу, что сражение проиграно.

Воцарилась паника и смятение. Султан, постаравшись воспользоваться возникшим преимуществом, закричал: «Город взят!» – и отдал приказ янычарам начать последнюю атаку на ворота Святого Романа. Ее возглавил анатолийский гигант Хасан, оружием прокладывая себе путь, по которому шли другие, к вершине частокола. Поверженный на колени, он был убит защитниками города вместе с половиной его товарищей. Но оставшиеся в живых удержали позиции и вскоре были поддержаны другими янычарами, оттеснившими греков и начавшими обстреливать их сверху. Многим янычарам удалось достичь внутренней стены и подняться на нее, не встречая сопротивления. В то же самое время над башней, высившейся над Керкопортой, взвились турецкие флаги и разнесся торжествующий крик: «Город взят!»

Тем временем император мчался к потайным воротам. Но там смятение достигло такого уровня, что было слишком поздно стараться их закрыть. Турки рвались в город сплошным потоком, и им противостояло лишь небольшое число генуэзцев. Константин повернул коня, чтобы присоединиться к главной схватке у ворот Святого Романа, где турки теперь также шли плотной массой через бреши в укреплениях. Сделав последнюю попытку воодушевить греков, император понял, что бой проигран. Воскликнув: «Город взят, а я все еще жив!» – он спешился, сорвал с себя регалии и бросился в отчаянный рукопашный бой с янычарами, после чего его больше никто и никогда не видел, ни живым, ни мертвым. «Оправданное отчаяние Константина, – описывал эти мгновения Гиббон, – отбросило прочь императорский пурпур; и посреди сумятицы боя он был зарублен неизвестной рукой, и тело его было погребено под горой убитых».

После дисциплинированного входа войск в город через открытые ворота армия завоевателей сама нарушила боевой порядок, и солдаты толпами устремились по улицам города в безумной оргии убийств и грабежей, разрешенных им обычаем. Они грабили церкви, женские и мужские монастыри, разоряли дворцы и жилые дома, не только унося с собой содержимое, но и убивая обитателей. Тысячами бежали греки к великой церкви Святой Софии.

«Всего за час, – пишет историк Михаил Дука, – огромное помещение храма было заполнено мужчинами и женщинами… их было бесчисленное множество. И, закрыв вход, они стояли там, отчаянно надеясь на спасение ангелом. Затем, сражая все на своем пути, убивая и беря в плен, к церкви пришли турки – а ведь день еще только начался. Обнаружив двери закрытыми, они стали рубить их топорами, без угрызений совести».

В то время как священники продолжали возносить молитвы у алтаря, большинство молящихся связали попарно рубашками и шарфами и погнали по улицам к бивуакам, где солдаты свирепо ссорились друг с другом за право обладания миловидными девушками и юношами и богато одетыми сенаторами.