Она жила затворницей, не ощущая потребности общения с себе подобными. Даже дочка с матерью выветрились из сознания, будто живущие где-то в другой стране или на другой планете. Лишь на горизонте сознания, на околице человеческих чувств, как неотделимая часть отделённого прошлого, мелькал иногда Телёнок Роби.

Но Телёнок тоже исчезал, едва успев лизнуть пространство мокрым шершавым языком да промычать что-то невнятное. Шура не ведала, просто не хотела знать, что творится в подлунном. Телеящик или мусоропровод, как она иногда называла телевизор, пылился в изгнании – мордой в угол.

И только всё возрастающая потребность – работать! – радовала её смятенное сознание. Она снова и снова бралась за кисть. Переделывала какие-то старые работы, начинала новые, один раз даже ездила на этюды в Звенигород. С каждым днём, с каждым часом всё явственнее чувствовала она разгорающийся внутренний огонь, требующий выхода, выплеска на холст, в какофонию красок, образов и творческих мыслей.

Как-то, бродя из угла в угол по царству Хламорры, Шура наткнулась на портрет, долго смотрела, задумчиво накручивая, раскручивая, накручивая снова на указательный палец кончик собственного локона. Потом, вытерев лоб тыльной стороной ладони, взяла портрет и решительно потащила к мольберту. Портрет? Собственно, это был ещё обыкновенный подмалёвник, изначальный набросок. Незадолго до того, как Герман заманил её на мистерию духов, он предложил написать этот портрет.

– Послушай, девочка, как ты относишься к творчеству Врубеля? – вопрос задан был как бы невзначай, чисто риторически.

– Кого? – спросила Шурочка, будто не расслышав вопроса.

– Врубеля, – повторил Герман. – Никто в этом мире не относится к этому художнику однозначно.

– Не знаю, почему ты спросил именно о нём, – отрешённо пробормотала художница, – но я когда-то виртуально была в него влюблена. Все его демоны, приправленные Лермонтовской поэмой, с детства будоражили моё воображение. Потом влюбилась в прекрасного художника Андрея Ковалевского. Почему-то его работы мне казались связанными неразрывными узами с творчеством Врубеля, хотя в образах картин ничего похожего не наблюдалось. И однажды я даже стихи Ковалевскому написала:

– Браво! – Герман театрально зааплодировал.

– Я понимаю – белиберда, но тогда мне это казалось находкой, – извиняющимся тоном промолвила девушка. – Просто каждый автор всегда верит в свою необычность и астрономическую талантливость, какие приходят на границе с гениальностью.

– Не скромничай впустую, вещица получилась занятная, – обрезал Герман. – А спросил я о художнике вот почему: известно, что и Врубель, и Дюрер, и Босх, и ещё косой десяток художников были довольно набожны, но писали демонов. Ну, может, не совсем демонов, но жильцов только инфернального мира, то есть, проклятых ангелов. Не странно ли?

– Ничего странного, – пожала плечами художница. – Все писатели, музыканты, а тем более художники очень легко проникают в инфернальные и параллельные миры, по себе знаю, так что созданные образы гораздо более реальны, чем все вместе взятые материалисты, реалисты и атеисты. Кстати, атеизм – тоже вера, только с обратным знаком.

Герман кивнул: такой ответ его явно устраивал.

– А ты не хотела бы попробовать свою кисть на эту тему?

– Я? – удивилась Шура. – У меня немножко другое амплуа. До сих пор я пыталась показать ранимую и довольно уязвимую душу любящей женщины под ракурсом ещё никому неизвестным. Признаюсь, хоть я и женщина, но той же Серебряковой удаётся много лучше меня передать истинную сущность женщины. Притом, отпадшие ангелы, или их ещё называют аггелами, слишком серьёзная тема. Боюсь, не получится.