И стоило ему постучать в дверь и спросить разрешения войти, торопливо брали с полки и раскрывали на коленях книгу Свечина, показывая, кто их истинный кумир.

Конечно, нельзя их упрекать в том, что их лучшие и самые пылкие чувства принадлежали Александру Андреевичу, но и Тухачевскому они могли бы уделить чуть больше внимания. Ведь он этого заслуживал и со своей стороны старался всячески им угождать. Но несносные старухи уперлись так, что их не сдвинуть.

И вот результат. Тухачевский резко оборвал дружбу с ними и перестал у них появляться, что было явным признаком горделивой обиды. И им, зазнайкам и привередам, оставалось лишь сожалеть о своей промашке и локти кусать, ведь Михаил Николаевич мог бы помочь с дедом, похлопотать за него или хотя бы разузнать, что и как.

Но, с другой стороны, что ж он – не понимает, когда и при каких обстоятельствах следует, забыв все обиды, самому поспешить на помощь! Или?.. Тут в головы тетушек закрадывалась пугавшая их догадка: или арест деда неким образом связан?.. Связан с появлением Тухачевского в их доме?

Иными словами, неспроста он к ним зачастил…

Эта догадка не просто вселяла в них растерянность, но вызывала некую оторопь. «Неужели?! – спрашивали себя тетушки, прикрывая ладонью рот, и – не в силах совладать со своей догадливостью – гнали ее прочь: – Нет-нет, не может быть! Это попросту невозможно!»

Между тем прекратившиеся визиты Тухачевского озадачивали и дядю Адольфа, лишившегося своего шахматного партнера и вынужденного играть с самим собой в шахматы как в шашки. Дядя Воля иногда подсаживался к нему, несколько раз обыгрывал и выживал из-за доски – с тем чтобы пригласить в партнеры дядю Валентина, с которым они не столько переставляли фигуры, сколько о чем-то переговаривались.

И если что и слышалось из их переговоров, то это часто повторяемое имя: «Тухачевский».

Отец даже ему звонил, но ему ответили, что Тухачевского нет в Москве. «А вы не скажете, когда?..» – хотел он спросить, но его вопрос оборвали заранее заготовленным ответом: «И неизвестно, когда он будет».

Словом, все его ждали, и только я один упрямо не ждал, почему-то уверенный, что мое ожидание не сбылось бы, а вот отказ от него непременно сбудется, Тухачевский у нас появится, и деда тотчас, словно по волшебству, отпустят.

Но отказ есть отказ. Поэтому ничего не сбылось, и с этих пор я стал освобождаться – излечиваться – от своей любви.

Излечиваться и с самолюбивым упрямством ненавидеть Тухачевского, словно, играя с ним в арест и конвоирование, я – по свойственному ему коварству – обрекал на участь арестованного собственного деда.

Через полгода после всех этих событий мы получили от деда первое письмо, а затем письма стали приходить чаще, примерно раз в месяц или в два месяца. Мы все пытались вычислить закономерность (так нам было бы спокойнее): почему чаще и почему реже – с чем это связано, отчего это зависит? Предположения были разные, но ничего путного в объяснение этого факта мы придумать не могли. Закономерность от нас ускользала, вынуждая расписаться в убогости своей логики и собственном интеллектуальном бессилии.

В конце концов некоторые из нас даже опустились до того, чтобы приписать частоту получения писем… погоде.

Наша тетя Юлия из Ленинграда, подолгу гостившая у нас, маленькая, с хвостом длинных рыжих волос (все их называли власами) и перламутровым глянцем на аллергически-красных щеках, первой это изрекла: «Наверное, оное зависит от погоды. Кому охота под проливным дождем возить письма на почту!» Кое-кто ее неуверенно поддержал, поскольку погода по своей непредсказуемости приравнивалась у нас к провидению. Но большинство с ней не согласилось и даже сочло ее версию отчасти кощунственной, принижающей достоинства деда.