Древние египтяне знали, что вечность не в монументах из камня и бронзы, а в написанном слове.

Впрочем, тут я немного хватил лишку. Я не писец древнеегипетский с папирусным свитком. И уж тем более не бог Анубис с головой шакала или собаки, властвующий над смертью. У нас в России свежеотрубленные собачьи головы привязывали к луке седла, но то были опричники, посланцы смерти, позднее сменившие головы и метлы на синие фуражки НКВД.

Я не властвую ни над смертью, ни над словом, а пишу себе потихоньку, как течет прерывистая струйка. К тому же я многое заимствую из тетради деда и его долгих разговоров с Александром Андреевичем Свечиным, коим был свидетелем.

Итак, все началось или, вернее, ничего не начиналось с того, что отец пригласил на воскресенье дочь Тухачевского Светлану. Но не старшую Светлану, рожденную на свет законной женой Ниной Евгеньевной, а младшую и к тому же незаконную, от Юлии Кузьминой, его официальной любовницы, или неофициальной жены, как ее звали в донесениях НКВД.

Об этих донесениях мне стало известно гораздо позже, когда расстрелянного Тухачевского реабилитировали по указке Хрущева и просочились сведения, что за ним некогда была установлена слежка, на него было заведено секретное досье. Тогда же, в июльское воскресенье 1931 года, я об этом не подозревал, поскольку мне должно было исполниться всего шесть лет. И я, привилегированный ребенок из дома на улице Грановского, пешком браво маршировал под стол – в том числе и под огромный письменный стол моего деда с застревавшими выдвижными ящиками и скрипучими дверцами, стоявший напротив окна его кабинета.

Итак, в воскресенье вся семья праздновала мой день рождения. А за пять дней до этого, в тот самый понедельник, с коего все (не) началось, я обнаружил командирский планшет.

Обнаружил совершенно случайно в проломе письменного стола. Пролом этот образовался оттого, что дед имел обыкновение, задремав, внезапно очнуться, вздрогнуть, вскинуть голову и спросонья взбрыкнуть – ударить пяткой в стенку стола, да так сильно, что обшивка не выдерживала, проминалась или лопалась от такого удара.

Однажды же он и вовсе ее проломил или, иными словами, сокрушил, как выразились бы сторонники наступательных действий и внезапного удара по укреплениям противника, не приемлющие мудрой тактики измора. Сокрушил, но не стал сам латать и с ней возиться, а решил вызвать столяра. Но, пока суть да дело, пролом зиял, и мне, забравшемуся под стол, был отлично виден выпиравший из него угол кожаного планшета.

Я долго не решался извлечь планшет из пролома, опасаясь, что меня застанут (застукают) за этим занятием. Но чуть позднее, в воскресенье, когда взрослые сидели за праздничным столом и пили за мое здоровье водку из кремлевского пайка, все-таки решился.

Решился не потому, что сам по себе стал таким смельчаком и героем, а потому, что меня науськивала эта вредная и испорченная девчонка Светлана, незаконная дочь Тухачевского, горячо шептавшая мне в ухо:

– Давай посмотрим, что в этом планшете, а я тебя за это поцелую.

– А ты умеешь? – спросил я с сомнением.

– Что – умею?

– Ну, целоваться.

– Как же мне не уметь, если я дочь первого целовальника во всей Красной Армии.

– Как это – первого?

– А так… – Светлана не стала все вещи называть своими именами, но я все же спросил:

– Как это – так?..

– Очень просто. Мой папа первый любовник в Красной Армии и первый целовальник.

– И тебе не стыдно?

– За такого папу? Ничуть. Я им горжусь.

– Между прочим, целовальники – те, кто целует крест, поскольку их выбирают на должность.

– От кого ты это слышал?