– Вот спасибо за заботу, – кряхтел Васильев, кусая усы. – Осколки-то хоть на память отдадите?

– Все твои будут, – веселился хирург, запуская в развороченную ногу блестящую железяку.

– Не даром, конечно, отдадим, – вмешалась Феликсовна. – Мы вам – осколки, а вы нам – свою трость.

– Понравилась? – задыхался от боли Женька.

– Очень уж живописная палка… Где вы только такую корягу нашли? – При этих словах Феликсовны медсестры хмыкнули.

– Нужда заставит, не то что корягу – метлу со ступой найдешь, – грыз губы Васильев. – Но я так понимаю, что с этого стола не своим ходом в палату пойду. Так что палочка мне еще пригодится.

– А мы вам нашу фирменную дадим. У нас есть запас…

Но Женька не уловил смысла. В ушах зазвенело. Язык отяжелел и невкусно заполнил рот. «Только бы не заматериться», – подумал перед тем, как рухнуть в темную яму обморока…

Выздоравливающий Васильев пока еще не мог обойтись без своей коряги и, опираясь на нее, бродил перед бараком хирургического отделения, переговариваясь с ранеными и покуривая сырые сигареты «Ростов».

Май царствовал в природе.

Солнце приземлилось на аэродроме, невидимом для Женьки, но слышимом из-за стрекота вертолетов, и сумерки незаметно, как опьянение, стали заполнять организм госпиталя. Подходило время ужина. Васильев думал об Ольге Феликсовне, которая сегодня кого-то подменяла на дежурстве и сейчас сидела у телефона, читая толстую книгу под настольной лампой, не обращая внимания на шаркающих черными казенными тапочками солдат и офицеров.

– Что это вы за литературные вершины штурмуете? – попытался подъехать к ней Женя. – Может, мне почитать дадите?

Но Феликсовна, закаленная гусарскими наскоками многочисленных кавалеров из раненых, равнодушно отбила выпад:

– Вам неинтересно будет. Тут о пушках ничего нет. – Вздохнула и все-таки призналась: – Дэвид Вейс, «Возвышенное и земное», о Моцарте.

– И что же там возвышенного? – не отступил Васильев, заставив Ольгу оторваться от книги и повернуть к нему лицо с тонкими высокими бровями, почти лишенное следов косметики.

– Возвышенного мало. В основном земное.

– Жаль, – Женя стушевался под взглядом Феликсовны и стал манерничать, – а то так надоело земное, хочется возвышенного.

– Значит, надо было не в артиллеристы идти, а в летчики. Они из всех военных самые возвышенные.

Это был приговор, но Женя все же оставил последнее слово за собой:

– Поздно, да и невозможно. Как говорят летчики: «Рожденный ползать – уйди со взлетной полосы!» – и захромал на улицу скучать.

Феликсовна, сощурив глаза, смотрела ему в спину, все еще пробуя на вкус последнюю Женькину фразу. Фраза была неизвестна ей. Фраза была со смаком, а главное – сказана к месту. Ольга какое-то время не могла настроиться на чтение, думая об этом хромом черноусом капитане с заметно начавшей седеть головой…

Васильев курил возле барака, посматривая на запад, где на шумном аэродроме приземлилось солнце. Где-то в той стороне, в неблизком отсюда Ростове-на-Дону, в маленькой двухкомнатной квартире были его раздражительная жена и любимый сын. Васильев вспомнил мартовскую командировку и начал ковыряться в своих чувствах, пытаясь понять – скучает он по жене или нет. Вспомнил ее упругое, полное огня тело… Выходило – скучает.

Мимо Васильева прогуливались раненые, разговаривая вполголоса.

Рядом с Женькой вдруг пробежала, тяжело дыша, девушка в джинсах, юркнула в хирургию и громко хлопнула дверью. Через минуту она выскочила, но уже с Ольгой. Захлебываясь, резко жестикулируя на ходу, она что-то объясняла.

– Что случилось, Ольга Феликсовна? – встрепенулся Васильев.