А в это время в его родной деревушке бродили по улицам пыльные курицы, вышагивали строем гордые гуси, крякали на речке хохотуньи утки, вился над ульём пчелиный рой, мычала на пастбище корова Дуня, хрюкали в хлеву свиньи. Спозаранку вертелась у горячей плиты бабка Анисья, а вечером будет ставить сети в речке добрый дедушка Максим.

Только здесь, на войне, понял Олег своего деда Максима: он и курицы не обидит, и злого слова соседу не скажет. Вечно бабка беззлобно ворчала: «Голову курице рубить мне, а навар тебе. А ещё мужиком называешься». Дед Максим, посмеиваясь, благодушно отвечал: «Повоюй, Анисья, и ты, а я своё отвоевал». Бывало, погладит шершавой ладонью по голове внука и, вздохнув, добавит: «Эх, кабы и тебе не пришлось». Соберутся, иногда, безногие и безрукие ветераны великой войны за большим деревенским столом, поставят бутылочку «Московской» и давай вспоминать, как Сталинград защищали и Берлин брали. Сидит Олежка, затаив дыхание, слушает. И почему-то всё чаще захмелевшие старики, расходясь по домам, вздыхали, сетуя, что не всё сбылось, о чём мечтали на войне.

Кудрин тоскливо вздохнул, вспомнив о милой сердцу деревне, резко встряхнул голову, возвращаясь в реальность, зло сплюнул на землю и, приподняв ствол автомата, выстрелил в голову страдающего в предсмертных муках верблюда.

– Что случилось, командир? – подбежал встревоженный сержант Ефремов.

– Вот, верблюда пристрелил, из жалости, понимаешь?

– Понимаю, командир. Погибших ребят и раненых куда?

– Укройте под скалой, которая на отшибе. Что в ящиках – проверили?

– Уйма патронов, пулемёты, зенитные ракеты «Стингер» или «Блойпап» – в темноте не разберёшь, винтовки М-16 и мины итальянские. Раненых «духов» шестеро, двое почти готовы.

– Так. Их тоже под скалу и перевязать, как следует. Где Садыков?

– Помяли его немного, через полчаса очухается. Двоих наших, командир, насмерть в рукопашной зарезали – Говорова и новичка Свежина, пятеро ранены. Ничего, ребята держатся.

– Жаль Говорова и Свежина, да только завтра оплакивать будем, сегодня ещё придётся поработать, чует мое сердце. Где афганцы?

– Ахмат пленного допрашивает, говорит, караван, будто тот самый, на ловца и зверь бежит. Командир, мы до утра останемся здесь?

– Слушай, Ефремов. Поставь по пулемёту на вход и выход из ущелья, в сторону границы усиль гранатомётом. Всем окапываться, под укрытия применяйте туши животных, ящики, камни, всё, что можно. Надо остаться, Ефремов, надо, зверь уж очень крупный попался, не выпускать же хищника.

– Я так же думаю, командир… До утра продержимся, да и струхнут они, не сунутся.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнул, караван с оружием просто так хозяева не позволят бросить. Готовьтесь к бою, а я на рацию.

Сержант Ефремов выполнил все указания лейтенанта: вход и выход из ущелья перекрыл пулемётами, в каменистом грунте вырыли щель и установили гранатомёт. Под козырьком скалы расположился госпиталь, где властвовал военфельдшер Матвеев. Рядышком примостился и радист Миша Ларин, обложившись со всех сторон ящиками, набитыми камнями, помнил свою оплошность: от рации не отходил ни на шаг. Десантники перетащили десятки ящиков в ущелье, не побрезговали и трупами животных. За пулемёт залег сам сержант Садыков, вторым номером примостился неунывающий Кацо.

– Рустамчик, как твоё горлышко? Надо сладким смазывать, заживёт скорей.

– Сойдет и так. Где тут сладкого возьмёшь, в горах-то?

– Момент, брат. Имей сто рублей и тысячу друзей.

Грузин пошарил в своих необъятных карманах, спрятанных под складками маскхалата, и извлёк несколько конфет, протянул сержанту: