Обе стороны – что русская, что японская – по обоим фронтам были крайне измотаны, но за какой из сторон окончательно закрепилось общее воодушевление успехами, тут было очевидно.

Более трезвомыслящий и профессиональный Гриппенберг пока воздерживался от победных реляций, глядя на тяжесть боёв и измотанность войск. Генерал подтягивал ближайшие резервы из-под Мукдена, Харбина (здесь далёкие революционные стачки в Хабаровске и ещё где-то там, на «чугунке» пока не сказались).

Понукаемый ставкой, войска не сдерживал… и они катили на инерции, на «ура».

Понимал, что эта инерция долго не продлится.

Японцы об этом не знали… и отступали.

Ну а Николай II, не оглядываясь на то, что некоторые аспекты всё ещё оставались гадательными, уже пожинал лавры, начиная заглядывать за горизонт геополитических раскладов.

После покушения Гладков, как мы помним, перебрался под защиту в Царское Село, где по личному распоряжению царя эмиссара «Ямала» поселили в одном из благоустроенных помещений Александровского дворца, с личным кабинетом, где он мог принимать заводчиков, инженеров, рассылая по делам приданных ему курьеров и делопроизводителей.

Впрочем, Александр Алфеевич недолго терпел столь неудобную изоляцию, все же настояв на периодических выездах на казённые и другие заводы. Однако режим безопасности всё же старался блюсти, всякий раз возвращаясь, предпочитая, как сам шутил, «столоваться с царской кухни».

Такая «близость к телу», которой наверняка бы позавидовали многие из дворцовой камарильи, имела некоторые плюсы – и без того не самый маленький винтик в механизме империи, пришлый чужак оказался в самом сердце принятия судьбоносных решений, нередко зазываемый для высказывания своего, как бы отстоящего на сто лет вперёд стороннего, мнения, и не только по основной инженерно-производственной части (что особо было любопытно государю).

Другое дело, что мнение это Николаю II не всегда приходилось по вкусу, да и, если быть честным, отношения с монархом у Гладкова заладились не очень. Сказав в дополнение, что «этот мячик они пинали друг в друга», соблюдая натянутое, но деликатное равновесие.

– А вы смелы и весьма опрометчивы, – приватно заводил в один из случаев Романов, – когда высказываетесь о перспективах монархии в России на манер британской.

– Сразу отмечу, что это вариативное и сугубо личное мнение, – включал «заднюю» Алфеич.

– Не боитесь царского гнева?

– Я немного изучал историю. Вы не тот человек, что будет принимать деспотические решения.

– Что уж тут сказать, конституционный манифест о политических и социальных преобразованиях, что был оглашён в вашей истории, мы изволили объявить под давлением деструктивных событий, когда во всеобщую стачку оказалось вовлечено более двух миллионов человек, в том числе парализовав в разгар неудачной войны железнодорожную сеть.

– Как правило, ваше величество, после выигранной войны в России наступает политическая реакция, после проигранной – либеральные преобразования. А как будет теперь? Войну, по всей видимости, выиграем. Но реформы архинеобходимы. Уже сейчас работа государственного аппарата неудовлетворительна. Чиновники нередко профессионально несостоятельны, плохо образованны, поголовно корыстны и крайне консервативны. Буржуазия чванлива, но ради денег готова на все подлости. Народ малограмотен, квалифицированных рабочих, а тем более инженеров не хватает…

– Знаю! – Вскинул руку император. – Вашими стараниями я уж теперь многое знаю! Мне ли не… – он запнулся, скривив гримасу, затем вдруг сменил тон: – Следуя по жизненному пути, люди проживают и переживают своё настоящее в прошлое. Я же вашим появлением будто уже испытал своё будущее. И это уже во мне. И его никуда не деть. Так что всё я понимаю.