– Он в той комнате, сейчас отопру дверь. Вот только не знаю, куда мама ключ положила.

Я боялась этого соседа, особенно после того, как он провалился в ту самую комнату. Там так и осталась дыра в потолке. Я боялась: эта военная форма и соломенные волосы, прилизанные на лбу, и как он смотрел на меня не мигая. Старалась не встречаться с ним во дворе и на лестнице, а он сам пришёл.

– Да вот же он, у тебя перед глазами! – Он отпирает дверь. – Какой здесь холод! Разве можно держать мебель в таких условиях? Ну, хозяева!

Он трогает шкаф со всех сторон, заглядывает сзади.

– Лак облупился, видишь? Дверцы плохо закрываются. В общем, я беру его только потому…

– Да, да, – повторяла я и смотрела то на него, то на дыру в потолке. Старалась не смотреть и смотрела. Он рассердился и ушёл. Теперь ни за что не купит шкаф, и мама расстроится!

Но он вышел на наш общий балкон, как только услышал мамины шаги по лестнице. Когда по ней поднимались, в дверь можно было не стучать.

Они вошли вместе, и мама, не раздеваясь, стала вынимать книги из шкафа, а я брала их и складывала на пол у стены. Потом мы втроём – сосед, мама и я – выносили этот шкаф, и Вовка крутился рядом и пытался помогать. А сосед повторял:

– Осторожней, осторожней в дверях, не поцарапайте лак!

Назавтра мама принесла целую буханку хлеба. Она развернула газету, положила хлеб на середину стола и улыбнулась.

– Ой! Это на сколько дней? – спрашивает Вовка.

– Захотим, съедим прямо сейчас.

– Это не по карточкам? – уточняю я на всякий случай.

– Не по карточкам, с базара. Мы же продали шкаф за сто рублей, и я купила, тоже сто рублей стоит. Смотрите, мягкий какой! Давайте готовить!

– Сколько шкаф, столько хлеб! – радостно кричит Вовка. – Но ведь хлеб важнее шкафа!

Мы наперебой помогаем разжечь печку. Целая булка! И пока варится суп, я поглядываю на неё – ровную, продолговатую. Конечно, мы съедаем её всю, с тёмными хрустящими корочками и мягкой серединкой. Это настоящий праздник!

Правда, через день или два мы во все глаза смотрим на крошечный кусочек хлеба, что мама приносит на ужин. Но это был праздник, а праздники помнятся долго. И много дней спустя Вовик вдруг задумчиво говорил:

– Помнишь, как мы продали шкаф и мама купила целую буханку?

В «холодной» комнате, как мы её называли, есть трельяж. В нём большущее зеркало, почти до пола, и два поменьше. Зеркала помутнели от холода и сырости, кое-где проступили пятна и чёрные круги, но всё же можно увидеть себя с ног до головы. Иногда я говорю Вовке:

– Давай играть в театр!

– Давай! – охотно соглашается он.

Открываю дверь, Вовка тащит стул. Он – публика. Садится рядом с зеркалом, потому что зеркало и есть зрительный зал.

Набрасываю на себя кружевную накидку, чудом сохранившуюся у нас, по-моему, специально для этих представлений. «Публика» дружно аплодирует.

Приседаю низко, сказывается балетная школа, и объявляю:

– Выступает заслуженная артистка без публики!

Вовка заливается тихим смехом. Перед каждым представлением повторяю эту нелепую фразу, и он всегда смеётся!

– Цыганочка! Та-та-там, та-та-там, та-та…

Накидка летает вокруг меня, и «публика» замирает от восторга!

Потом накидка сбрасывается, и строгая актриса читает стихи из сборника для художественной самодеятельности, который был в книжном шкафу:

Я не знала, кто написал эти прекрасные стихи, но их музыка завораживала, и «публика» моя аплодировала что есть мочи красными от холода ладошками.

Кланяюсь так, что косички достают до пола, потом снова набрасываю накидку и пою неизвестно где слышанное: