Туман с каждым днем становится все гуще. И до заветных слов остается совсем немного времени. Особенно, если пауза прервется, передислокация закончится, и удар последует. Не наш удар.

Меня оставляют в дозоре, следить за узкой тропкой перед сараем: по ней может пройти – а может и не пройти, и это тоже неизвестный фактор – солдаты из комендатуры с проверкой. Обычно проверяющие, как сообщила другая группа, проведшая здесь всю прошлую неделю, эту тропку используют редко, только когда хотят срезать крюк, так что моя задача тоже неопределенна. Группа теряется в пелене тумана, окутавшей добрую половину фронта, столь же иллюзорного, как и все вокруг. Мы, уходя в тыл противника, не можем сказать с уверенностью, на чьей сейчас территории, но искренне надеемся, что не забрались слишком глубоко. Или напротив, не выбрались на своих. Прошли часы с момента ухода, а за этот срок наши части могли получить новый секретный план свертывания-развертывания, сняться с места с намерением заманить врага, именно в те минуты, когда мы покинули свой бивуак, отправляясь на разведку.

Это не первый мой уход за передовую, которой нет. Третий, если быть точным. Вот только первые два я не хочу трогать даже в воспоминаниях. Это были походы в пустоту. А первый раз все закончилось перестрелкой со своими – именно по той причине, которую я поминал прежде. Двое раненых и один убитый, артиллерийская канонада на полчаса и еще двадцать два трупа. Наш визит по прилегающей территории это и попытка узнать, имело ли какие-то последствия несуразное боестолкновение. И что предпринято в ответ.

Сарай, который будет служить местом моего наблюдения, только что досконально обследован нашей группой. Он расположен очень удачно, неприметное строение, давно заброшенное, заросшее подушечками кукушкиного льна, имеет два этажа. Вход на второй ведет через чердачную крышку, к которой была прислонена лестница, теперь валяющаяся в глубине крапивы и борщевика. Они окружают сарай со всех сторон, так что подойти к нему, не потревожив мощную поросль, невозможно. Ветра нет, любое шевеление может означать только одно.

В оба слуховых окна я просматриваю пейзаж на значительном удалении от сарая. Быть может, именно поэтому его столь тщательно обследовали. И будут обследовать еще и еще раз. Уже другие. С той стороны.

Возможно, они делали это прежде нас. Но следов пребывания человека в сарае нет. Первый этаж милостиво отдан крысам, шурующим сейчас в двух метрах подо мной, второй полностью в моем распоряжении. Щели в крыше и слуховое окно, удачно выходящее к особняку – подлинной цели путешествия основной группы, – дают мне возможность кругового обзора, не вставая с той лежанки, где я расположился, стараясь как можно меньше тревожить пыль и паутину второго этажа.

Я располагаюсь у окна, винтовка лежит так, чтобы в любой момент ее можно было бы взять в руки и повернуться для использования по назначению, не потревожив раньше времени беспокойных хозяев дома. Хотя, признаться, мне этого очень не хочется. Я стрелял из нее прежде, но еще ни разу она не приносила смерть.

Тишина вокруг, липкая ватная тишина, пропитанная потом жаркого перехода и сыростью погоды. Достаточно провести рукой, чтобы она стала мокрой от застывших в воздухе испарений. Или от той мороси, что до сих пор не долетела до земли. И в ней хорошо, слишком хорошо стали слышны беспокойные хозяева дома. Они подскажут мне, в случае чего, о визите чужака, но они и выдадут меня своим беспокойством. Сколько еще нужно времени, чтобы хозяева сарая приняли бы меня за своего и занялись обыденными делами?