Вдали слышится паровозный гудок. Видимо, литерный.

Нам дается команда строится. Люди на той платформе замолкают, и как и наш сержант, тревожно вглядываются в дымку, поднимающуюся с разогретой земли. Над далекими деревьями, за поворотом виднеются клубы дыма, все приближающиеся к станции. Музыка смолкает. Никто не замечает этого, взоры прикованы к полотну железной дороги, на котором вот-вот должен появиться состав.

Я снова оглядываюсь. Не успела придти. Или помешали придти: родители, обстоятельства, мало ли что. Сейчас неважно. Я расстаюсь с городом один, в толпе новобранцев, меня не провожают с той платформы, мне не машут через закрытые двери зала ожидания. Я не опечален этим. Так и должно быть. Родители мои ушли из этого мира давно, последние шесть лет я жил на попечении тетки, для которой мой отъезд на сборы не стал чем-то из ряда вон выходящим. Она или смирилась или предпочла уединение: за все эти годы мы так и не смогли найти общий язык.

И потому все сказано еще вчера, когда я показывал повестку из военкомата и много говорил, лишними, неумелыми, штампованными фразами о долге. Моя девушка, с которой я попрощался последней, вчера вечером, слушала, кивала, соглашаясь, а как можно не согласиться с неизбежным? – но когда речь зашла о завтрашнем прощании, наступила неловкая пауза, заглушенная кстати словами ее родителей, пришедших не то мне, не то ей на помощь. Пауза все равно сказала куда больше, чем все прежние слова.

Так что я простился со всеми прошлым вечером, мои оглядывания напрасны, сколь я ни пытался убедить себя в обратном. Грусть, легкая, как отзвучавшая из репродукторов музыка, охватывает и относит мысли прочь, заставляя и меня сосредоточиться на приближающемся поезде.

А он уже вышел из-за поворота. В нашей серой толпе слышен ропот разочарования. Заурядная, потрепанная временем «овечка» тянет за собой небольшой состав, вагонов десять теплушек. Первой едет платформа с расчехленной зенитной установкой, наводчиком, подающим и командиром расчета. Эта платформа заставляет меня вздрогнуть. Впрочем, не меня одного.

Я замечаю, как наш сержант, шагая к месту остановки паровоза, внимательно всматривается в деревянный пол платформы, ища что-то. Только чуть позже, я догадываюсь, что именно. Он высматривает стреляные гильзы.

Вот и весь литерный, поезд вне расписания, он занимает всего две трети платформы. Кажется, его прибытием недовольны и те, кто находится на той стороне путей и в зале ожидания. Они, все мы, рассчитывали на большее, на добротные вагоны, на удобства. Сам сержант недовольно крутит головой и посмотрев последний раз на часы, стремительно идет к месту остановки головного вагона.

И едва он выходит из спасительной прохлады платформенной крыши, как репродуктор снова оживает. Но голос его не похож на прежний. Барабанные перепонки разрывает заунывный вой сирены. Кто-то пригибается под его тяжестью, кто-то оглядывается. Но никто не сходит с места. В этом городе подобное в диковинку.

И тотчас утробный вой подхватывают по всему городу. Торопливо, захлебываясь словами, диктор произносит непонятные слова. И в голосе его звучит все то же: страх перед неизвестным и какая-то неловкость.

– Внимание, воздушная тревога. Внимание, воздушная тревога. Внимание, воздушная тревога.

И так до тех пор, пока поезд, с шумом выпустив пар, не заставляет репродуктор замолчать.

Мгновение тишины. Никто не шевелится, все заворожены произнесенными репродуктором словами и тем ревом, что предшествовал им. Ожидающие столпились у запертых дверей и смотрят на нас, точно надеясь получить хотя бы здесь подтверждения, опровержения, какого-то нужного добавления к прозвучавшему, чье эхо еще не смолкло в закоулках города. Смотрят так, что я, прежде сам выглядывающий в толпе знакомое лицо, не в силах вынести взглядов, отворачиваюсь.